Преступление и наказание. Идиот
Шрифт:
— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.
Оба сели.
— Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
— Хорошо, — ответил князь.
— Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?
— Пи-писал.
— С какою же целью? Что
— У меня нет письма, — удивился и оробел князь ужасно, — если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.
— Не финти! О чем писал?
— Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины почему мне не писать…
— Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?
Князь подумал.
— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, как оно было.
— Экая галиматья! Что же этот вздор может означать по-твоему? — резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.
— Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполне искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
— Каких надежд?
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне видно друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
— Влюблен ты, что ли?
— Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.
— Гм; нарочно; понимаю.
— Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.
— Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне или не лжешь?
— Не лгу.
— Верно говоришь, что не влюблен?
— Кажется, совершенно верно.
— Ишь ты, “кажется”! Мальчишка передавал?
— Я просил Николая Ардалионовича…
— Мальчишка? Мальчишка? — с азартом перебила Лизавета Прокофьевна: — я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка?
— Николай Ардалионович…
— Мальчишка, говорю тебе!
— Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, — твердо, хотя и довольно тихо, ответил, наконец, князь.
— Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту. — Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.
— А что такое: “Рыцарь бедный”?
— Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.
— Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она могла заинтересоваться тобой? Сама же тебя “уродиком” и “идиотом” называла.
— Вы бы могли мне это и не пересказывать, — укоризненно, чуть
— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
— Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? — чуть не привскочил князь от изумления.
— Да ведь чуть было не женился?
— Чуть было не женился, — прошептал князь и поник головой.
— Что ж, в нее что ли влюблен, коли так? Теперь для нее приехал? Для этой?
— Я приехал не для того, чтобы жениться, — ответил князь.
— Есть у тебя что-нибудь святое на свете?
— Есть.
— Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.
— Клянусь, чем хотите!
— Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на свете живу! Слышал?
— Слышал.
Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету Прокофьевну.
— Заруби же. Я тебя как провидение, ждала (не стоил ты того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости. Теперь отвечай просто да или нет; знаешь ты, зачем она третьего дня из коляски кричала?
— Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!
— Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности, что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то (уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним, говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде колебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб и закопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодня отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?
— Вижу и понимаю.
Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о Евгении Павлыче.
— О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?
— То-есть… много знаю.
— Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?
— Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул князь: — как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть не может!
— Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса работала.