Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Эса де Кейрош Жозе Мария

Все взоры сосредоточились на Жоане Эдуардо. Он покраснел до корней волос. Унижение казалось ему горше тюрьмы.

– Короче, – продолжал председатель, – по соображениям высшего порядка я под свою ответственность освобождаю арестованного. А вы контролируйте впредь свое поведение. Помните: власть следит за каждым вашим шагом… Вот и все. Ступайте!

Его милость исчез за дверью кабинета. Жоан Эдуардо сидел не шевелясь и словно не понимая.

– Я могу идти? – встрепенулся он наконец.

– Куда угодно. Хоть в Китай! Liberus, libera, liberum, [115] – воскликнул Домингос. Он всей душой ненавидел «долгополых»

и радовался такому финалу.

Жоан Эдуардо огляделся вокруг, обвел взглядом чиновников, насупленного Карлоса; слезы выступили у него на глазах; он схватил свою шляпу и бросился вон.

– Сбыли с рук изрядную канитель! – резюмировал Домингос, радостно посмеиваясь.

В один миг бумаги были убраны со столов куда попало. И так задержались! Пирес спрятал в ящик свои люстриновые нарукавники и надувную подушечку, Артур свернул в трубку ноты, а у окна Муниципальной палаты, все еще на что-то надеясь, стоял надутый Карлос и мрачно смотрел на площадь.

115

Свободный, свободная, свободное (искаж. лат.)

Наконец из кабинета вышли и оба падре. Председатель провожал их до самых дверей: служебные обязанности выполнены, он снова стал светским человеком. Почему падре Силверио не был на вечере у баронессы де Виа Клара? Такой затеяли пикетище! Пейшото выиграл два раза подряд! Если бы вы слышали, как он кощунствовал! Покорный слуга ваших преподобий. Я очень рад, что все уладилось. Осторожней, тут ступенька… Всегда готов служить.

Проходя к себе в кабинет, он все же снизошел до Домингоса и сказал, остановившись возле его стола:

– Все кончилось хорошо. Я действовал не совсем по правилам, но благоразумно! Довольно уже печатных выпадов против духовенства… Процесс наделал бы шума. Этот полоумный способен публично заявить, что причиной всему ревность, что священник приставал к девушке и тому подобное. Лучше замять дело… К тому же, по уверениям этого падре, все его влияние на улице Милосердия, или как бишь ее, употреблялось лишь на то, чтобы отговорить барышню от брака с этим типом: он же пьяница и буян!

Карлоса снедала зависть. Объяснения давались Домингосу! А ему – ни полсловечка! И он стоит у окна как пешка!

Но нет! Его милость притворил дверь кабинета, таинственно манит его пальцем! Наконец-то! Карлос, сияя, поспешил на зов, мгновенно примирившись с местной властью.

– Я как раз собирался зайти в аптеку, – сказал сеньор председатель вполголоса и без предисловий, суя аптекарю в кулак сложенную бумажку, – просить, чтобы вы мне прислали на дом вот это лекарство, сегодня же. Это рецепт от доктора Гоувейи. И раз вы все равно оказались тут, дружище…

– Я пришел сюда, чтобы предоставить себя в распоряжение карающего закона…

– С этим покончено! – живо возразил сеньор председатель. – Так прикажите, пожалуйста, прислать мне лекарство не позднее шести. Я должен принять его сегодня же вечером. Всего хорошего. Только не забудьте!

– Будет исполнено, – сухо отвечал Карлос.

Он пошел в аптеку, пылая от гнева. Нет, придется послать громоподобное письмо в «Народную газету»!.. Ампаро, поджидавшая на веранде, кинулась навстречу мужу с вопросами:

– Ну? Что там было? Молодого человека отпустили? А что он говорил? Как было дело?

Карлос буравил ее огнедышащим взглядом.

– Не моя вина, если восторжествовал материализм! Они еще поплатятся за это!

– Что ты им сказал?

Глаза Ампаро и младшего провизора жадно устремились на его рот, чтобы не упустить ни одного звука из дословного текста показаний, и

Карлос, во спасение достоинства супруга и шефа, коротко ответил:

– Я с твердостью высказал свое мнение!

– А что сказал председатель?

И тогда Карлос вспомнил про рецепт и развернул смятую в кулаке бумажку. От негодования у него сперло дух: так вот итог его исторического свидания с властями!

– Что это? – с жадным любопытством воскликнула Ампаро.

– Что это? – переспросил аптекарь.

Он был в таком негодовании, что презрел профессиональную тайну, не пощадил репутацию властей и рявкнул:

– Микстура Жильберта для сеньора председателя! Вот вам рецепт, сеньор Аугусто.

Ампаро немного разбиралась в фармацевтике и была знакома с главнейшими ртутными препаратами. Она сделалась такой же пунцовой, как банты, украшавшие ее прическу из накладных волос.

В тот вечер весь город гудел как улей, взволнованный вестью о покушении на жизнь сеньора соборного настоятеля. Многие порицали председателя Муниципальной палаты за то, что он приостановил судебное дело. Особенно усердствовали господа из оппозиции, видевшие в нерешительности этого должностного лица еще одно доказательство коррупции и легкомыслия нынешнего правительства, толкающего страну в пропасть!

Зато соборным настоятелем все восхищались, как святым. Какое милосердие! Какая кротость! Под вечер сам сеньор декан вызвал к себе падре Амаро и принял его отечески, со словами: «Приветствую моего пасхального агнца!» Выслушав повесть о нападении конторщика и о великодушном заступничестве падре Амаро, он воскликнул:

– Сын мой! Вы соединили в себе юность Телемаха и благоразумие Ментора! Да, вы достойны быть жрецом Минервы в ее городе Саленто!

Когда поздно вечером Амаро явился к Сан-Жоанейре, его встретили, как святого мученика, ускользнувшего от беснующейся черни Диоклетиана [116] или от хищников на арене цирка. Амелия, не скрывая волнения, долго жала ему обе руки, вся дрожа, глядя на него блестящими от слез глазами. Как во всех торжественных случаях, его усадили в зеленое кресло каноника. Дона Мария де Асунсан настояла на том, чтобы ему подложили подушечку под больное плечо. Потом, по требованию всего общества. он подробно описал роковое происшествие, с того момента, как, беседуя с коллегой Силверио (коллега держался просто молодцом), заметил посреди площади конторщика, занесшего над головой дубину, с видом настоящего громилы…

116

Диоклетиан (245–316) – римский император, оставивший по себе в веках славу жестокого гонителя христиан.

Эти детали привели дам в ужас. Конторщик оказался злодеем, ничем не лучше Лонгина [117] или Пилата. Ах, какой негодяй! Он заслужил, чтобы сеньор падре Амаро растоптал его ногами! Ах, простить такое злодейство! Для этого надо быть святым!

– Я поступил, как подсказывало мне сердце, – отвечал падре Амаро, смиренно потупив глаза. – Я вспомнил слова господа нашего Иисуса Христа: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую…

При этих словах каноник, поперхнувшись от гнева, сказал:

117

Лонгин – по преданию, римский сотник, пронзивший копьем распятого Иисуса, чтобы убедиться, что тот мертв.