Преступление падре Амаро
Шрифт:
Шарабан тронулся. Амаро медленно шел вслед за ним до поворота на Фигейру. Было уже девять часов, луна взошла, озарив теплую, тихую августовскую ночь. Светлая дымка окутывала безмолвную землю. Там и сям стена какого-нибудь дома блестела под луной, в темной рамке деревьев. Амаро остановился у моста и бросил задумчивый взгляд на реку, с однообразным журчаньем бежавшую между песчаных берегов. В тех местах, где деревья склонились над ее руслом, густел непроглядный мрак; зато дальше от берега лунные блики дрожали на воде, словно искрящееся кружево. Амаро долго стоял в этой успокоительной тишине, куря сигарету за сигаретой и бросая окурки в воду. Им овладела беспричинная грусть. Услышав, что бьет одиннадцать, он повернул обратно в город. Прошел, расчувствовавшись от воспоминаний, и по улице Милосердия. Дом
Он медленно пошел домой со слезами на глазах.
Не успел он войти, как служанка сообщила, что дядя Эсгельяс, в сильном расстройстве, спрашивал его дважды, часов так около девяти. Тото при смерти, она желает исповедаться, причаститься и собороваться непременно у сеньора настоятеля.
Какое-то суеверное опасение подсказывало падре Амаро, что не следует в эту ночь идти ради печального долга в дом, с которым связано столько счастливых воспоминаний; но все же он пошел, чтобы не обидеть дядю Эсгельяса. Смерть Тото так странно совпала с отъездом Амелии… Тягостное чувство овладело душой Амаро: вдруг сразу уходит все, что составляло в последнее время его жизнь.
Дверь в домик звонаря была полуоткрыта; в темной прихожей он наткнулся на двух женщин, которые уходили, вздыхая. Он направился прямо к алькову парализованной. Две толстые восковые свечи, принесенные из церкви, горели на столе; тело Тото было накрыто белой простыней, падре Силверио, дежуривший на этой неделе, читал по молитвеннику, разложив на коленях платок. Он встал, как только увидел падре Амаро.
– Ах, коллега, – сказал он почти шепотом, – вас искали по всему городу. Умирающая требовала непременно вас. Когда за мной пришли, я как раз собирался к Новайсам, перекинуться в карты. Ведь сегодня суббота… Какая здесь разыгралась сцена! Она умерла без покаяния… Что тут было, когда я появился вместо вас! Право, я боялся, что она плюнет на мое распятие…
Амаро, не ответив ни слова, приподнял уголок простыни, но поскорей снова опустил его на лицо мертвой. Потом пошел в верхнюю комнатку. Звонарь, лежа на кровати лицом к стене, безутешно рыдал. Там была какая-то женщина: она сидела в уголку безмолвно и неподвижно, не поднимая глаз и, видимо, тяготясь исполнением долга, налагаемого соседством. Амаро, положив руку на плечо звонаря, сказал:
– Надо терпеть, дядя Эсгельяс… Такова воля господа. Для нее это лучше.
Дядя Эсгельяс повернулся на голос. Увидев сквозь пелену слез, застилавшую ему глаза, соборного настоятеля, он взял его руку и хотел поцеловать. Амаро отступил.
– Что вы, дядя Эсгельяс!.. Бог милосерден… Он зачтет ей ваше горе…
Тот не слушал, рыданья сотрясали его. Соседка совершенно хладнокровно подносила платок то к одному глазу то к другому.
Амаро спустился и, чтобы избавить добряка Силверио от исполнения чужих обязанностей, занял его место у стола, где горела свеча, и раскрыл требник.
Он остался здесь на всю ночь. Соседка, уходя, заглянула к нему, сообщила, что дядя Эсгельяс задремал, и пообещала вернуться на рассвете с другими женщинами, чтобы обрядить покойницу.
Весь дом погрузился в безмолвие, которое от соседства собора казалось еще мрачней; лишь изредка сыч кричал на башне да гулкий бас соборных часов отбивал четверть часа. Охваченный смутным страхом, но прикованный к месту голосом неспокойной совести, Амаро торопливо читал молитву за молитвой… Требник то и дело выпадал у него из рук. Он застывал в неподвижности, все время чувствуя за спиной присутствие трупа, накрытого простыней, и с болью вспоминал радостные часы, когда солнце заливало двор, в небе вились ласточки, а они с Амелией со смехом поднимались в верхнюю комнатку, где теперь, на той же самой кровати, дремал дядя Эсгельяс, а в горле у него еще клокотали рыданья…
XXI
Каноник Диас настоятельно советовал Амаро
137
Святой Антоний (251–356) – знаменитый отшельник, удалившийся в пустыню (вблизи египетских Фив), где, согласно преданию, подвергался множеству искушений.
– Дорогой мой, извините, мне необходимо кое-что написать.
Но тот прочно располагался на стуле, поставив зонт между колен.
– Не стесняйтесь, сеньор соборный настоятель, не стесняйтесь.
И Амаро, полный ненависти к этой сумрачной фигуре, не желавшей встать со стула, злобно бросал перо и хватался за шляпу:
– Нет, сегодня что-то не клеится, пойду пройдусь!
И на первом же углу он без церемоний убегал от коадъютора.
Иногда, не в силах выносить одиночество, Амаро отправлялся к падре Силверио. Но ленивое довольство этого жирного существа, всецело поглощенного собиранием рецептов домашней медицины и причудами своего пищеварения, нескончаемые похвалы доктору Годиньо, его супруге и деткам, неизменные шутки, которые повторялись уже сорок лет все с тем же невинным весельем, – все это выводило из себя падре Амаро. Он уходил, раздраженный до крайности, проклиная злую судьбу, создавшую его столь непохожим на падре Силверио. Ведь, в конце концов, это и есть счастье! Почему ему не суждено тоже быть тупоголовым добряком священником, занимать свои досуги какой-нибудь невинной, но всепоглощающей манией, быть прихлебателем и любимцем влиятельного семейства, счастливцем, в чьих жилах спокойная кровь течет себе под слоем жира, как тихая речонка под толщей гор, никогда не грозя выйти из берегов и натворить бед?
В другие дни он заходил к коллеге Натарио: сломанную кость лечили на первых порах неудачно, и падре Натарио до сих пор лежал в постели с привязанными к ноге гирями. Амаро мутило от одного вида его комнаты, где все пропиталось запахом арники и пота, где в тазах мокли бесчисленные тряпки, а на комодах, между вереницами святых, теснились аптечные пузырьки. Не успевал он войти, как Натарио разражался жалобами. Все врачи ослы! За что такое наказание?! Его подвергают пытке! Когда появится настоящая медицина в этой анафемской стране?! И он усеивал пол своей комнаты плевками и окурками. С тех пор как он заболел, благополучие окружающих, и особенно друзей, воспринималось им как личная обида.
– А вы все такой же здоровяк! Еще бы! – шипел он с горькой враждой. – Подумать только, что эта скотина Брито не знает даже, что такое головная боль! А обжора аббат хвастает тем, что никогда не лежал в кровати позднее семи утра! Канальи!
Амаро начинал рассказывать ему новости: про последнее письмо от каноника из Виейры, про самочувствие доны Жозефы…
Но Натарио не интересовался людьми, с которыми его связывала дружба или совместные дела; он интересовался только врагами, только теми, с кем его связывали узы ненависти. Особенно настойчиво он допытывался, что с конторщиком: околел от голода или еще нет?