Преступление падре Амаро

Эса де Кейрош Жозе Мария

– Читайте, Диас, читайте, – поддержал Натарио. – Читайте, а мы послушаем!

Сан-Жоанейра прибавила огня в керосиновой лампе; каноник Диас расположился за столом, развернул газету, аккуратно надел очки и, расстелив на коленях платок, на случай если придется чихнуть, начал читать заметку своим сонным голосом.

Начало было неинтересное: в первых строках шли прочувствованные фразы, в которых Либерал укорял фарисеев за то, что они распяли Иисуса. «За что вы убили его? (восклицал он) Отвечайте!» И фарисеи отвечали: «Мы убили его за то, что он знаменовал свободу,

избавление, зарю новой эры» – и т. п. Затем Либерал набрасывал в нескольких ярких штрихах картину ночи на Голгофе: «И вот, пронзенный копьем, он висит на кресте, его одежду разыгрывают по жребию солдаты. Разнузданная чернь…» – и т. д. Затем, снова взявшись за несчастных фарисеев, Либерал иронически предлагал: «Что ж, полюбуйтесь делом рук своих!» И лишь после этого, осуществив искусный переход, Либерал спускался из Иерусалима в Лейрию. «Может быть, читатели думают, что фарисеи давно умерли? Если так, то они заблуждаются! Фарисеи живы! Они ходят среди нас, в Лейрии их полно, и мы их представим на суд читателя одного за другим…»

– Сейчас начнется, – сказал каноник, оглядев поверх очков кружок слушателей.

И действительно началось. Это была целая галерея карикатур на духовенство епархии. Первым шел падре Брито. «Смотрите на него! – восклицал Либерал. – Вот он едет, толстый, как бык, верхом на своей каурой кобыле…»

– Чем же кобыла-то виновата! – обиделась дона Мария де Асунсан.

– «Он глуп, как тыква, латыни не знает…»

Изумленный падре Амаро только вскрикивал: «Ого! Ого!» Падре Брито, с багровым лицом, нервно покачивался на стуле, растирая ладонями колени.

– «Во всем остальном личность глубоко бездарная, – продолжал каноник, произнося эти жестокие слова со спокойной кротостью, – невежа и грубиян, однако и ему не чужды нежные порывы, и, как утверждают люди осведомленные, он избрал на роль Дульцинеи законную супругу сельского старосты».

Падре Брито не выдержал:

– Я его измордую! – взревел он, вскочив и снова тяжело рухнув на стул.

– Да ты послушай, – начал Натарио.

– А что мне вас слушать! Измордую…

– Да ведь ты не знаешь, кто такой Либерал!

– К черту Либерала! Я измордую Годиньо! Годиньо – хозяин газеты. Я из него дух вышибу!

Голос его превратился в хрип. Рука бешено колотила по ляжке.

Ему напомнили, что долг христианина – прощать обиды. Сан-Жоанейра благостным тоном привела в пример пощечину, полученную Иисусом Христом. Падре Брито должен поступить, как Христос.

– А убирайтесь вы к черту с вашим Христом! – завопил Брито на пороге апоплексического удара.

Это кощунство повергло всех в ужас.

– Опомнитесь, сеньор падре Брито, опомнитесь! – воскликнула сестра каноника, отпрянув вместе со стулом.

Либаниньо, схватившись за голову и поникнув под бременем несчастья, шептал:

– Пресвятая дева, мати всех скорбящих, сейчас нас молния поразит!

Видя, что даже Амелия возмущена, падре Амаро внушительно сказал:

– Брито, в самом деле, вы забываетесь.

– А зачем меня провоцируют!..

– Никто вас не провоцирует, – строго

возразил Амаро, – и напоминаю вам, как велит мой пастырский долг, что за злостное кощунство преподобный отец Скомелли предписывает покаяние, исповедь и два дня содержания на хлебе и на воде.

Падре Брито что-то ворчал сквозь зубы.

– Хорошо. Хорошо, – резюмировал Натарио. – Брито совершил серьезный проступок, но он вымолит у господа прощение, ибо милость Божия неиссякаема.

Наступила короткая пауза. Только дона Мария де Асунсан все еще бормотала, что у нее вся кровь в жилах заледенела. Каноник же, который в минуту катастрофы положил очки на стол, снова надел их и продолжал чтение:

– «Кому не известен и другой духовный пастырь, с физиономией хорька… – Все искоса взглянули на падре Натарио. – Остерегайтесь его! Если ему представится случай совершить предательство – он его совершит; если подвернется возможность напакостить – он будет рад и счастлив; своими интригами он довел капитул до полного разложения; это самый ядовитый аспид во всей епархии; при всем том он увлекается садоводством, а именно взращивает в своем вертограде две розы».

– Даже и это! – воскликнул Амаро.

– Вот видите? – сказал Натарио, позеленев и встав со стула. – Видите? Все знают, что в разговоре я иногда называю моих племянниц «двумя розами моего вертограда». В шутку. Видите, господа, они и это высмеяли!

На лице его блуждала кривая, желчная улыбка.

– Но ничего! Завтра я узнаю, кто этот Либерал. Ничего! Я узнаю, кто он!

– Пренебрегите, сеньор падре Натарио, будьте выше этого, – сказала Сан-Жоанейра примирительно.

– Премного обязан, сеньора, – прошипел Натарио, кланяясь с язвительной иронией, – премного обязан. Приму к руководству!

Но каноник хладнокровно продолжал чтение. Теперь шел его собственный портрет, в каждом штрихе которого сквозила непримиримая ненависть:

– «…Толстопузый обжора каноник, бывший клеврет дона Мигела, выгнанный из прихода Оурен; некогда он учил нравственности семинаристов, а теперь учит безнравственности Лейрию…»

– Какая подлость! – воскликнул Амаро.

Каноник положил газету и сказал сонным голосом:

– Ты думаешь, меня это задело? Ничуть! Благодарение Богу, на хлеб мне хватает. Пусть лягается, благо есть копыта!

– Нет, братец, – перебила его дона Жозефа, – все-таки у человека должна быть своя гордость!

– Не суйся, сестрица, – отозвался каноник со всем ядом сдержанной ненависти. – Никто не спрашивает твоего мнения.

– А мне все равно, спрашивает или не спрашивает! – взвизгнула дона Жозефа. – Я свое мнение могу сказать, когда хочу и кому хочу. Если у тебя нет стыда, так у меня его хватит на двоих!

– Ну!.. Ну!.. – зашумели все, унимая дону Жозефу.

– Придержи язык, сестрица! Придержи язык! – сказал каноник, складывая очки. – Смотри не потеряй свою искусственную челюсть!

– Грубиян!

Она хотела продолжать, но у нее сперло дыхание, за этим последовала нервная икота. Дамы испугались, что у доны Жозефы начинается истерика. Сан-Жоанейра и дона Жоакина Гансозо увели ее под руки вниз, стараясь успокоить участливыми словами.

– Опомнись, голубушка. Что ты, милая. Грех-то какой! Помолись Пресвятой деве!