Преступления страсти. Месть за любовь (новеллы)

Арсеньева Елена

Не тех ли голубей видела на своем окошке в Белозерской обители сестра Ольга, в миру Ксения Годунова?

* * *

Она с нетерпением, как милости, ждала, что вот теперь-то смерть приберет ее. Однако время жизни ее и мучений еще не иссякло.

Взошедший на престол Василий Иванович Шуйский, тот, кто более всех приложил руку к свержению и убийству царя Дмитрия, сначала устроил перезахоронение гроба царевича Дмитрия, якобы убитого в Угличе (вот дивились люди, увидав, что гроб пуст… только теперь поверили, что правду рассказывал Дмитрий Иванович о своем чудесном спасении, да было поздно, а говорить о том было смерти подобно). Потом он пожелал оказать почести

другому участнику угличской истории — самому Борису Годунову! Гробы Бориса, его жены и сына были вырыты с бедного кладбища Варсонофьевского монастыря и с царственным великолепием перевезены в Троицкий монастырь. Для участия в процессии была спешно привезена из Белозера инокиня Ольга, в миру Ксения Годунова. Бледная, изможденная, словно только восстала от тяжелой болезни, она молча прошла за гробами и только в церкви вдруг, словно лишившись рассудка, принялась вопиять о своей горькой доле, приведшей ее от трона в монастырскую келью, вопиять о несбывшейся любви, которую она никак не могла забыть.

Тотчас после погребения тел сестру Ольгу заточили в Троицкий монастырь.

* * *

«Я в своих бедах чуть жива и, конечно, больна со всеми старицами, [18] и вперед не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шаткость и измена великая. Да у нас же за грехи наши моровое поветрие: великие смертные скорби объяли всех людей, на всякий день хоронят мертвых человек по двадцати, по тридцати и побольше, а те, которые еще ходят, собой не владеют, все обезножели…»

18

Старица — то же, что монахиня, инокиня (старин.).

Старица Ольга отложила измочаленное, тупое перо, оставляющее на бумаге даже не буквы, а какие-то мохнатые следы, и вгляделась в трудноразличимые строки. Чернила в монастыре делали из дубовых орешков или, чаще, из печной сажи, разводя ее водой. На чем писать тоже не скоро найдешь: вот это письмо Ольга накорябала на обрывке ветоши — застиранной, серой от времени. А, что проку стараться искать бумагу либо хорошие, свежие чернила! Все равно письма никто и никогда не прочтет, тем более тетушка Екатерина, которой писала Ольга.

На дворе стоял 1608 год. Армия польская, армия нового самозванца, тоже принявшего имя Дмитрия, осаждала Троицкий монастырь, последний оплот сопротивления иноземному нашествию. Монахи, монахини, окрестные жители, нашедшие приют в стенах Троицы, умирали от голода и болезней. И мало кто знал — а знающих оно и не волновало! — что вместе с прочими страдает и какая-то там старица Ольга.

Забыта, забыта, она всеми забыта… Покинута! Кто помнит теперь, что увядшая, исхудавшая старица Ольга некогда слыла первой красавицей на Руси и звалась Ксенией Годуновой? Ее брови союзные, ее очи бездонные, ее косы трубчатые, ее тело, словно из сливок вылитое, воспевались в песнях… В женихи ей прочили королевичей заморских, словно сказочной царевне… Но красота не принесла ей счастья, а привела за монастырские стены. Теперь Ксения даже рада, что все позабыли: она дочь Бориса Годунова и любовница Дмитрия, сына Грозного… А ведь сколько укоров ей привелось выслушать за то, что находилась в милости у первого самозванца и грела ему постель. Как будто она попала туда по своей воле, как будто ждала милостей и каких-то мирских благ от того, которого сначала безмерно ненавидела, а потом так же безмерно полюбила!

Ксения так старалась забыть прошлое, что порою ей это почти удавалось. Внушала, старательно внушала себе, что грех, великий грех жить греховными воспоминаниями о погубителе всей своей родни, о государевом преступнике и злодее. О добрых людях говорят: всякому-де мертвому земля — гроб. Дмитрия даже могилы не удостоили, сожгли его труп и выстрелили на западную сторону!

Иногда Ксении удавалось совладать со своим глупым, безнадежно

тоскующим сердцем. Просыпалась утром — и думала лишь о том, что довлеет дневи злоба его, а былым, тем паче — позорным былым, жить смысла нет. Но длилось тупое забытье недолго. Так раненый, бережась, нет-нет да и повернется неловко, разбередит кровоточащий поруб! То же происходило и с Ксенией. Ни с того ни с сего вспыхивали перед взором памяти любимые темно-голубые глаза, звучал его голос — такой ласковый, такой волнующий, что у Ксении даже сейчас, по прошествии стольких лет, заходилось сердце от воспоминаний. Никак не могла забыть, как это было у них в первый раз, как случалось потом. «Косы твои… — бормотал он, задыхаясь. — Тело твое…»

Странно, что жива еще сама Ксения. Хотя разве ее существование можно назвать жизнью? Она так и не в силах оказалась смириться с монастырским затворничеством, сначала в Белозерской обители, потом в Девичьем монастыре, в Троице. Шитье образов и пелен, коим занимаются исстари монахини по монастырям, не приносило ей никакой радости, хотя рукоделье Ольги вызывало общее восхищение. Ужасно жить, втихомолку мечтая о смерти, каждый день открывать глаза с тоской: ну почему ты не прибрал меня, Господи?!

Ничто, ничто ее не берет. Вот уж сейчас, когда осадили Троицу поляки, когда такая тягость настала в обители, многие люди мрут от голода, дурной воды и спертого воздуха в тесных помещениях, а Ольги не касается никакая хворь. Она даже ходила на стены осажденного монастыря под предлогом подноса воды и пищи оборонщикам, а на самом деле — втихомолку надеясь, что зацепит ее стрела, или пуля, или осколок ядра. Но это было истолковано недобрыми людьми вкривь и вкось.

— Ишь, шляется, хочет небось снова любовника прельстить! — пробормотала как-то раз вслед Ольге маленькая, толстенькая монахиня, в которой та сразу узнала старицу Марфу. Некогда она звалась Марьей Владимировной Старицкой и титуловалась королевой Ливонской.

Ольгу старица Марфа ненавидела люто и, не боясь греха, ненависть свою выказывала. Уж мать-настоятельница налагала, налагала на нее епитимьи, уж увещевала-увещевала, приводила к разным покаянным послушаниям, ан нет — неистовая старица нипочем не унималась. Как завидит Ольгу — так и кольнет словом, а то и щипнет, тут же бормоча:

— Ох, снова бес попутал!

Ольга не жаловалась — ей-то было отлично известно, чем провинилась она перед старицей Марфой. Нет, не она. Не ей мстила бывшая королева Ливонская — ее покойному отцу, Борису Годунову, который некогда лишил ее престола, обманом вызвал в Москву и, разлучив с дочерью, которая вскоре умерла, насильно постриг в монастырь.

Только из ненависти к Годуновым, к несчастной старице Ольге бывшая королева Ливонская мутила в монастыре воду и кричала, что надобно-де сдать Троицу законному королю Дмитрию, которого она называла двоюродным братом. Самое смешное, что сестры, обитавшие рядом с Марфой еще во времена первого Дмитрия, уверяли: того царя она честила самозванцем и всячески проклинала. А ведь именно он был истинным сыном Грозного! Но он умер, умер, старица Ольга, хоть и не видела его мертвого тела, знала это так же достоверно, как то, что сама еще живет на свете. Нынешний Дмитрий был самозванцем, и если старица Марфа поддерживает его, то лишь из неизбывной женской вредности — желая досадить Ольге.

К дочери Годунова относились в монастыре как ко всем, однако мирское, лютое злословие Марфы, несовместимое с иноческим чином, возмутило многих, и в Москву, к царю Василию Шуйскому, полетело письмо от архимандрита Иосифа: «В монастыре смута большая от королевы-старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей. Писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге со товарищи, писала челобитные: «Спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя, царя Дмитрия Ивановича!» Также писала в большие таборы к пану Рожинскому со товарищи. Прошу тебя, государь, укоротить старицу Марфу, чтобы от ее безумия святому месту никакая опасность не учинилась!»