Преступник
Шрифт:
— Зачем он ворвался в квартиру?
— Все затем — грабить.
— Взял что-нибудь?
— Нет, не взял.
— Тогда зачем приходил?
Анна Васильевна удивленно замешкалась. Этот работник милиции не только отпустил преступника, но и не понимает очевидного. Нарочно, что ли? Или он олух царя небесного?
— Вы издеваетесь, да?
— Почему издеваюсь? — опешил Петельников. — Я хочу понять его цель. Вещей и денег он не взял. Зачем же приходил?
— Да на меня напасть!
— Он вас ударил?
— Нет, но угрожал.
— Чем угрожал?
— Снял
— Угрожал-то чем?
— Ну, не угрожал, а обзывал.
— Как?
— По-разному. Подлой, жлобкой и даже… как ее… бизнесменкой.
— Для этого и приходил?
— А разве мало? Ворваться в квартиру и оскорблять человека?
Это слишком много, так много, что подобного Петельников не мог и припомнить. Чтобы вор, раскрытый и доставленный в милицию, вышел из отделения и тут же отправился скандалить к потерпевшей… Прийти, чтобы назвать женщину подлой Болен, глуп или нагл?
— Возможно, его тянет на место кражи, товарищ капитан? — предположил участковый инспектор.
Петельников глянул на него благосклонно: читает, учится, наверное, заочно на юридическом факультете. Но многие правоведы не верили в подсознательную, а скорее, сознательную тягу человека вновь оказаться там, где он совершил преступление. Известные факты объяснялись ими как желание преступника разузнать о ходе следствия. Правоведы не верили, а Петельников знал; у него даже была история, когда во время следственного эксперимента на улице, через неделю после преступления, он выудил убийцу из толпы зевак. Пока оставалось загадкой, что тянуло преступника к месту своего падения: любопытство, пережитые страшные минуты, стремление получить информацию… Но уж только не желание обругать потерпевшую.
Петельников рассеянно оглядел комнату, которую он хорошо помнил со дня осмотра. Какая-то мысль, тоже рассеянная, вдруг стала мешать свободному разговору со Смагиной…
Сперва необычные кражи, потом необычное поведение. Вор, злоба. По чему он стал вором, нужно изучить специально. Но откуда злоба? Воровства, как правило, стыдятся. С другой стороны, злоба частенько ходит рядом с преступлением. Вот и объяснение. Но может быть и другое… Ведь злоба не суть, злоба лишь форма. А кто сказал, что правда всегда вежлива и выступает в смиренном обличье? Чаще она жалит до самого сердца.
Петельников торопливо, словно боясь продолжения своих мыслей, глянул на Смагину. Этой плачущей женщине он тоже верил.
— Анна Васильевна, почему деньги вы спрятали так тщательно, в белье?
— Хозяйки всегда туда прячут.
— А почему золотые часы спрятали в вазу из-под цветов?
— Не валяться же им на видном месте…
— А почему золотое кольцо спрятали в корзинку с нитками?
— Господи! «Почему», «почему»… Да вот потому! От тех самых воров которых отпускает милиция.
— Что ж, вы этого вора ждали?
— К чему вы клоните?
— Выясняю.
— Я буду жаловаться. Главному прокурору! — отрубила она все дальнейшие вопросы.
Но Петельников и сам заспешил — к Вязьметинову.
На другом конце дивана, в подушечках и пледах глухо заворчал телефон. Смагина не шевельнулась, разглядывая капитана с откровенной неприязнью.
— Звонят, — подсказал участковый.
Анна Васильевна нехотя потянулась к аппарату, отчего ей пришлось почти лечь на диван своим коротким, туго запеленутым в халат телом. Она взяла трубку и слушала немо; так и не сказав ни слова, вдруг придвинула телефон к Петельникову:
— Вас.
— Да?! — удивился он в трубку.
— Вадим, в райотдел поступило заявление, — сказал дежурный.
— Ты не можешь меня дождаться или отложить на завтра?
— Тебя оно заинтересует…
— Убийство, что ли?
— Подросток твой сбежал из дому, Вязьметинов.
14
Милицейский «газик» устал от верчения по улочкам, походившим на тонкие просеки, — по всем этим Хвойным, Еловым и Лиственным. И стал, как обессилел, у зеленой калиточки, вроде бы сплетенной из свежесрезанных прутьев.
Полдня Леденцов отсидел в кабинете, названивая и обзванивая. Информация добывалась порциями. Сперва он установил, что Воскресенский не значится ни в академиках, ни в член-корреспондентах; потом узнал, что в педагогическом институте есть профессор Воскресенский; затем нашел номер телефона его квартиры, где сообщили, что профессор работает за городом; и тяжких трудов стоило разузнать адрес дачи. Той, виллы.
Леденцов поискал каких-нибудь средств связи — звонка, кнопки, — но калитка оказалась незапертой. Он пошел по гравийной дорожке к дому, закрытому ветками яблонь и щетинкой двух лиственниц. Ему показалось, что один из кустов сполз со своих корней и двинулся навстречу. Леденцов стал. Вблизи куст обернулся высоким худым стариком со стожком цветов в руках.
— Срезал поздние астры, — поделился старик, как со старым знакомым.
— Андрей Андреевич Воскресенский?
— Да.
— Я к вам по делу, — сказал Леденцов, доставая удостоверение.
Воскресенский в него не глянул, укладывая астры на свежеструганные доски стола, врытого в землю. Ни квадратных очков, ни белых волос до плеч — короткая стрижка, суховатое загорелое лицо, высокий лоб, спокойные молодые глаза. Стройотрядовская куртка со стертыми буквами на спине, белесые джинсы, жухлые кеды. Он походил на старика-студента.
— Мои владения осмотрите?
— С удовольствием, — обрадовался Леденцов.
— Правда, в саду уже все осыпалось и поникло…
Они прошли по дорожке, выстеленной мутно-зеленым яблоневым листом. Перед внушительным деревом профессор остановился:
— А? Каково?
Листья с него почти облетели, и на мокрых темных ветках остались одни яблоки — антоновка, крупная и желтая, как свежие колобки, развешанные доброй бабушкой.
— Чудеса, — согласился Леденцов, приготовившись к другим, еще более невероятным чудесам.