Преступники и преступления. Законы преступного мира. 100 дней в СИЗО
Шрифт:
Естественно, этого все панически боятся, не желая пополнять ряды «опущенных» и бесправных. Ну, а здесь уже поневоле напрашивается классическая аксиома, гласящая, что от трагического до комического всего один шаг.
В 198-й камере седьмого поста вместе с квартирными ворами, несовершеннолетними Колей, Павликом и Григорием, находился и взрослый зек Федор Пинежко. Его «подсадили» как старшего, для контроля и сдерживания непредсказуемых выбрыков малолеток. Такая «рассадка», в общем-то, обычна и даже обязательна для всех следственных изоляторов.
Пинежко впервые привлекался к уголовной ответственности
— Нехорошо как-то, — сокрушался Пинежко, — кружка побывала в параше.
— И законтачилась, — добавил Николай.
— Все законтачились, — подправил Павел.
— Если кто узнает, слух пойдет по тюрьме в момент, как брехня по селу. А потом по зоне. «Опустят» каждого из нас, — резюмировал Григорий.
Соратники, сплоченные общей бедой, задумались и взгрустнули. Первым, как и подобает «пахану» хаты, принял решение Федор. Постучал в дверную форточку, именуемую корюшкой, подозвал контролера и чистосердечно сознался о произошедшем конфузе.
— Это надо пить мыло, — на полном серьезе пробасил ветеран СИЗО, старший прапорщик Радецкий.
— Может, не надо?
— Надо, Федя, надо.
— Сколько?
— Ну, хотя бы полкуска на одного. Это если употреблять туалетное, а хозяйственного, к примеру, может, и одного куска на всю шару хватить. Иначе не расконтачитесь. Сам понимаешь, традиции нельзя нарушать, всем вам светит колония, а там спросят, строго спросят и с каждого, — не моргнув глазом убедительно закончил Радецкий.
Хлопнул «кормушкой» и отошел от дверей, давясь от хохота. А ошарашенные сокамерники, получив авторитетное разъяснение и детальный инструктаж, приступили к неприятной трапезе.
К концу дня постепенно иссяк весь месячный запас мыла 198-й камеры седьмого поста. Что было дальше, легко представить…
В столярном цехе производственных мастерских на распиловочном станке работал заключенный хозяйственной обслуги Миша Цитранели. Все свои два года, вынесенные судом за попытку изнасилования престарелой женщины, он хорошо и добросовестно трудился, однако даже отличными производственными показателями и примерным, робким поведением не смог смыть с себя непрестижной, грязной в воровском мире статьи и клейма «петуха», приобретенного еще на первом месяце своего заключения. Таким и вышел на свободу.
В учреждении сразу же возник и обострился вопрос его замены. Никто из заключенных не соглашался работать на станке «опущенного». Начальник хозяйственно-интендантского отдела майор Чирко пытался убедить
— Так что, говоришь, не будешь даже прикасаться к станку?
— Не буду.
— А кто будет?
— Никто не будет.
— Так что, руками вкалывать будете? Ручной пилой хотите тягаться?
— Так точно, куда нам деваться, ручниками придется возиться.
— Ну, хрен с тобой, я морочиться с вами не собираюсь. Одного за другим отправлю на этап, а в колонии вам быстро мозги вправят.
— Да нет, гражданин майор, — замялся Строев, — погодите, не горячитесь. Мы не то, чтобы все в отказ, просто традиции соблюдаем. Тюрьма есть тюрьма, сами знаете.
— Ну, ладно, не тяни кота за хвост, Ваши условия?
— Понимаете, этот станок надо бы расконтачить, кому-то на нем малость поработать.
— Кому именно?
— Да кому-то из ваших, одним словом, из вольных людей. Можно и сотрудникам.
— Что, и я подойду?
— Да кто угодно.
— Долго работать?
— Да нет, пару минут, только на виду у всех, так сказать, при свидетелях.
Чирко зло выругался, подошел к станку и крикнул на весь цех:
— Братва, внимание! Всем смотреть на меня. Первый и последний раз показываю, как пользоваться этой машиной.
Включил рубильник, поднял с земли первую попавшуюся доску и пропустил через пилу, разрезав на две равные части. Отбросил в сторону, обвел испытывающим взглядом всех присутствующих и спросил:
— Этого достаточно?
— Вполне!… Добро!… Полный порядок!… — одобрительно гудел весь цех.
Игривая среда арестантов и узников очень своеобразно реагирует на обвинение и даже подозрение в гомосексуализме. Довольно болезненно и агрессивно, принимая за оскорбление даже совсем случайные обстоятельства, которые только намекают на половые изъяны.
Однажды в следственный изолятор доставили очередную партию книг, журналов, газет и настольных игр, которые предназначались для спецконтингента. Зарубежные детективы и фантастика, свежие еженедельники, новенькие шахматы, шашки и домино не могли не заинтересовать и не удовлетворить вкусы даже самых привередливых заключенных. Но молодой и неопытный старший инспектор по социальной работе с осужденными лейтенант внутренней службы Питковский не учел одной существенной мелочи. Разноцветные шашки делились не на черные и белые, как обычно, а на коричневых и голубых. Это отличие, которое каждый свободный гражданин даже бы не заметил, чуть не спровоцировало бунт и коллективную голодовку в местном остроге.
— Ты что мне подсунул?! — трепетал толстыми губами рассвирепевший вор, «пахан» камеры Василий Рубцов. — Я на свободе с тебя три шкуры спущу!..
— Какие мне шашки дали, такие я и раздаю, — оправдывался растерянный библиотекарь хозобслуги.
— Так ты и передай замполиту, если он педераст, то пусть сам играет с тобой в эти йо… шашки!…
Подобная реакция повторялась почти в каждой камере. Голубые шашки бросали в лицо библиотекарю, выбрасывали за решетку в режимный двор, забивали ими унитазы и канализацию. К тому же посыпались письменные и устные жалобы на администрацию учреждения, которая, мол, сознательно унижает честь и достоинство морально устойчивых, принципиальных узников.