Претендент на царство
Шрифт:
— Да ты …! Да ты …! Да знаешь …! Родька! Ромка! Сюда, сволочи! Вытащить этого пи…! Да собак привяжите, нерадивы! — кричал-командовал он. — Ну ты, интилихент сра…, а ну-ка опусти стекло! А то вмажу — в крошеве захлебнёшься! Слышь, гврю?! Башку продырявлю! Открывай, гврю! Ты арестован! Посидишь у меня в подвале! С крысами! В ногах валяться будешь! Барон, вишь ты! Самозванец! А ну выходи!
Я подчинился, убеждая себя, что граф прежде всего куражится, будучи к тому же, как и в прошлый раз, изрядно пьян. Наверное, свой ежедневный графин уже вылакал. А пьяный кураж — похуже любого гнева, опаснее,
Меня охватил вполне объяснимый страх. Торопливо шептал: «Господи, прости и помилуй! Неужели допустишь расправу? Неужели не остановишь злодея? Неужели не спасёшь?»…
И тут — для того, видимо, чтобы предотвратить непоправимое — случилось такое, чего я не предполагал, не предвидел, не ожидал — прямо-таки чудо! В моём нагрудном кармане запиликал — пи… пи… пи… — радиоприёмничек, в который был вмонтирован крошечный электрический будильник. Я специально поставил его за минуту или две до четырёх, чтобы послушать новости. И теперь, в этой отчаянной ситуации, сразу сообразил, как использовать позывные во спасение.
Я поднёс мембрану к губам, выключил пипикание и принялся громко, будто в радиопередатчик диктовать: «Пеленг! Пеленг! Запеленгуйте меня! Село Гольцы. Голь-цы! Луговой берег Оки. Вторая старица от Княжеского взгорья. Вооружённое нападение. Повторяю: вооружённое нападение. Трое с собаками. Главарь Силкин! Повторяю: Сил-кин! Семён Иванович. Часто именует себя графом Чесенковым-Силкиным. Повторяю: Че-сен-ко-вым-Сил-ки-ным. Торопитесь! Жду». И тут ещё раз успел выдать последние протяжные пи-пи, как бы подтверждая, что мой призыв услышан.
Семён Иванович растерянно опустил свой грозный «пистоль дуэлянта», а подскочившие к нему ряженые обалдуи, Родька с Ромкой, оцепенело замерли с открытыми ртами: они ни чуточки не сомневались во всамделишности моего «радиообращения». Опомнившись, Силкин с мрачной серьёзностью, протрезвело выдавил:
— Ты откуда меня знаешь? Ты кто таков?
— Барон Штольц, — подтвердил я, всё ещё упрямясь.
— Врёшь! — и замолк, не выругавшись. — Вижу, что врёшь. А ну-ка дай мне эту штуку!
— А ключи от квартиры не желаете? И хватит меня хамски тыкать! — взорвался я: уверенность возвращалась ко мне.
— Да я тебя! — взорвался и он, но тут же опомнился, однако по инерции заключил угрожающе: — С-час прикажу, и того, на три метра…
— Хватит паясничать, Силкин! — перебил я резко. — Зови Ордыбьева!
Тут он совсем растерялся — набычился, пригнулся.
— Ты, чё, и его знаешь?
— Знаю и его.
— Смотри, бляха-муха, пожалеешь. Хозяин у нас без церемоний. Он сразу того, понял? Не сдобровать тебе! Никакая Москва не поможет! Арсаныч — он кремень. Он всех насквозь видит. Быстро тебя расколет, понял? — бормотал себе под нос ещё минуту назад грозный хозяин здешних мест. — С-счас вот доложу, а то нашёлся тут!
Он вытащил из кармана своей болотной,
«Слушай, Миш, Мухаммед Арсаныч, — подобострастно заговорил Силкин, — тут такое дело, понимаешь: этот хмырь чё-то про нас знает. У него пеленгатор. Запеленговал, падла, и ждёт подмогу. Подъезжай, а? Разберись сам… Ладненько! Будь сделано!»
— Так бы сразу, Семён Иванович, — заметил я вполне удовлетворённо, не обратив внимания на очередное оскорбление. — А знаю я Ордыбьева ещё со времён, когда он секретарём райкома партии работал, а вы, ваше нынешнее сиятельство, числились у него в помощниках. Правда, затем он вас в управделами выдвинул, но недолго вам удалось попользоваться властью.
— Ты, чё, следователь? — мрачно спросил Силкин, уперев в меня свои слюденистые, немигающие глаза. — Ты, чё, по доносу? Надьки Ловчевой? А ведь в точь! Как пить дать! — обрадовался он. — Н-ну, даёт! Вот ведь сука рваная, сама подохла, а проверяльщики до сих пор ездют! Чё ж она из-под земли, что ли, письма шлёт, га-га?!
В тон ему подобострастно гагакнули два его обалдуя, а квадратный, кабаноподобный Ромка, поспешил, угодничая, добавить гадливую гнусность: «С червями, бля, в конверте, га-га…».
— Точно! — подхватил сиятельство, — скелетом скачет по домам! Почтальонша, бляха-муха! С червями могильными в конвертах, га-га…
— Не боитесь, что и к вам заявится? — вставил я. Кощунственная гнусность меня возмущала. — Ещё бы и клюкой добавила вам по лбам. Чтобы дурь вышибить.
— А нам страшилки нипочём! — взвизгнул угодливый Ромка.
— Ага, нипочём! — вскричал и граф. — Мы ни в Бога, ни в чёрта не верим, га-га…
— А ведь вы, Семён Иванович, на одной парте сидели с Надеждой Дмитриевной. В юности увивались за ней, жениться мечтали. Только она вам отказала. А для вашей матери всю жизнь вроде дочери была. Не стыдно кощунствовать?
И опять эти трое оцепенело таращили на меня зенки, ничего не понимая: откуда такое-то могу знать? А в Силкине недоумение переходило в едва сдерживаемую ненависть. Он готов был не то что разрядить свой экзотический пистолет мне в грудь, или в лицо, но прямо-таки зубами загрызть, разорвать в клочья, как его кровожадные псы. Однако сдержался, прошипел лишь:
— Компромат надыбливаешь, с-сыщик? Торговаться прибыл? Да я тебя, если Арсаныч дозволит, не то что на три метра, а попервоначалу на дыбе испытаю, а потом на костре поджарю, собакам ещё живого скормлю, понял? Ну, погоди, — угрожал он, — вот подъедет Арсаныч, я уговорю его, а он крут, ох, как крут! Не сдобровать тебе, уж поверь, я тебя винтом закручу, в трубу засуну, вниз головой на муравейник поставлю! По-азиатски прикончу, как Чингисхан, понял?
Именно в этот момент, когда я должен был ужаснуться возможной жуткой казни — по-азиатски, хуже, чем в аду, — на Княжеском взгорье, где когда-то стоял белый усадебный дом с шестью колонами, открытый на весь окский окоём, — да, именно при самых страшных угрозах Силкина на блёском, глянцевом просёлке показался чёрный лимузин. Он нёсся стремительно, будто на пожар. Через три минуты резко затормозил, качнувшись, метрах в ста от нас. Побледневший, сразу вроде бы осунувшийся «граф» подобострастно затрусил вперевалку, в самом деле, как разъевшаяся баба, к истинному хозяину нынешних Гольцов.