Претендент на престол
Шрифт:
Самое интересное, что Зинаида даже не заметила, что с ней происходит. Сидя на табуретке, она продолжала бормотать свое заклинание. Лейтенант Филиппов в первое мгновение тоже ничего не понял. Услышав журчание, он глянул вниз, увидел лужу и окурок, поплывший под левую тумбу его стола. Лейтенант растерянно потоптался возле Зинаиды и кинулся вон из кабинета. В приемной, смущаясь, он велел Капе вывести свидетельницу на улицу, и пусть идет куда хочет.
Ведомая за руку своим мужем, Зинаида вернулась домой. К вечеру у нее поднялся жар, она лежала на печи, стучала зубами и на все обращения к ней твердила одно: ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю. Позвали сперва фельдшерицу
22
Разбирали пришедшую почту. Двенадцать баб в расстегнутых ватниках и плюшевых шубейках, в сбитых на плечи платках сидели, разомлев, на полу перед железной печуркой. Тринадцатый был мужик из дальнего колхоза Демен-тий, не взятый на фронт, потому что припадочный.
Дверца печки была открыта. Трещали дрова, и отсвет рыжего пламени играл на обветренных лицах.
Лиза Губанова с улыбкой рассказывала о недавнем событии. Две бабы из их деревни пошли в лес по грибы. Отошли совсем недалеко, когда услышали что-то трещит на дереве. Одна из них, Шурка, голову подняла да как закричит: "Ой, мамочки, леший!" - и брык в беспамятстве на траву. Ну, а другая, Тонька, та посмелее. Тоже на дерево поглядела и говорит: "Не бойся, Шурка, это не леший, а обезьян".
– В чем одетый?– спросил Дементий.
– В том-то и дело, что ни в чем, а весь шерстью покрытый, как все равно козел. Ну, Шурка тоже в себя пришла и стала в обезьяна палкой кидать. "Слезай, - говорит, - не то зашибу". А тот говорит: "Не слезу".
– По-русскому говорит?– удивилась Маруся Зыбина.
– А то ж по-какому?
– А вот немцы, - сказал Дементий, - говорят по-немецкому.
– Ставят из себя много, вот и говорят, - заметила Лиза.– Ну и дальше. Стали они обои в него палками кидать, а он на ветке качается и смеется: "Не тужьтесь, мол, бабы, все одно не докинете. Вы лучше скажите, большевистская власть не кончилась ли еще?" Тонька, значит: "Сейчас, говорит, - сходим в деревню, узнаем, кончилась али нет, а ты погоди". И пошли в деревню, народ собрался, привели. Кто с вилами, кто с ружьями, а обезьяна уж нет. Тоже ж не дурак, чтоб дожидаться. А на другой день участковый приезжал. Тоньку и Шурку в правление водил да там стращал: "Никакого, - говорит, - обезьяна в наших лесах быть не может, а ежели, говорит, - еще такие отсталые разговоры услышу, из вас самих обезьянов наделаю".
Во время разговора вошла Нюра, слегка припозднившись. Лицо ее было заплакано. Поздоровалась и собралась примоститься на полу рядом с Дементием. Но ее остановила Маруся Зыбина:
– Нюрок, тебя чего-то Любовь Михална кличет.
Недоумевая, но и не очень тревожась, вошла Нюра в маленький, не больше вагонного тамбура, кабинет заведующей.
Любовь Михайловна, крупная, лет сорока, блондинка, с шестимесячной завивкой, сидела, еле втиснувшись в пространство между стеной и маленьким однотумбовым столиком. У окна стояла телеграфистка Катя. Она держала в руках толстую книгу и вычитывала из нее какие-то цифры, а Любовь Михайловна стучала костяшками счетов. На пальцах правой руки синела татуировка: "Люба", а на запястье левой - часы с ремешком (стрелки показывали половину десятого).
– Здрасьте, - сказала Нюра.
Обе женщины перестали считать и молча смотрели на Нюру.
– Вы меня звали?– спросила Нюра.
– А, да-да, - сказала
Нюра молча смотрела на заведующую, а та смотрела на стену мимо Нюры.
– К сожалению, Нюра, нам с тобой придется расстаться.
Нюра молчала, не понимая услышанных слов. Любовь Михайловна подняла глаза на Нюру, но тут же отвела их в сторону.
– Ты сама понимаешь, мне неприятно это тебе говорить, ты хороший человек и скромная труженица, но...
Любовь Михайловна остановилась подумать, свернула самокрутку и закурила.
– Но ты хорошо понимаешь, Нюра, что сейчас мы должны проявлять особую бдительность...
Нюра кивнула. Она была женщина темная, но насчет бдительности сознавала - нужна.
– Ты пойми, Нюра, я к тебе отношусь по-прежнему. Но твой супруг оказался очень нехорошим человеком. Я, Нюра, тоже женщина и могу все понять, но и женщины бывают разные. Я про одну в газете читала, что она до того докатилась - с немцем жила. И это сейчас, когда немцы убивают наших мужей, наших отцов и братьев, угоняют в неволю наших сестер, матерей, дочерей, сейчас ложиться с немцем в постель, это надо потерять всякий стыд, это надо не знаю до чего докатиться.
– Михална, а Михална, - вмешалась вдруг до того молчавшая Катя, - так этот же Ванька ейный, он же не немец, он русский.
Любовь Михайловна растерялась. Она себя уже так накалила, что сама поверила, будто Нюра спала именно с немцем.
– А я не с тобой говорю, - рассердилась она на Катю. И вновь обратилась к Нюре.– В общем так, Нюра. Как женщина я тебе сочувствую, но как коммунист я такого терпеть не могу. У нас работа ответственная. Через нас проходят разные сведения, и нашу работу мы не каждому можем довериты
Любовь Михайловна замолчала, давая понять, что разговор окончен. Ожидая, когда Нюра уйдет, она положила руку на счеты, водила по ним растопыренными пальцами, и слово "Л-ю-б-а" разошлось веером.
– Михална, а Михална, - снова встряла Катя.– Мужик-то Нюркин, он ей не муж был вовсе, она ж с ним без расписки жила.
– Без расписки?– переспросила Любовь Михайловна, не зная, что ответить на новые возражения.– А ты, - рассердилась она, - не лезь, куда не просят, не лезь, не лезь. Тоже мне защитница нашлась. Без расписки. А без расписки, так еще хуже. По любви, значит, жила.
Говорят, в тот день Нюра Беляшова, вернувшись из Долгова раньше обычного, бегала по деревне как полоумная. К кому домой зашла, кого на дороге встретила, всем показывала трудовую книжку и хвасталась:
– Уволили. За Чонкина. За Ивана. По любви, говорят, жила.
23
Не следует думать, что лейтенант Филиппов был злым и кровожадным человеком и непременно хотел упечь Чонкина в тюрьму или подвести под расстрел. Он просто выполнял указания начальства и свои обязанности, как он их понимал. До сих пор он считал, что собственного признания обвиняемого достаточно для окончания дела, и он это признание получил. И хотя свидетели оказались в большинстве своем пугливые и тупые, из их путаных и противоречивых показаний лейтенант сделал вывод, что Чон-кин, по существу ни в чем не виновен, его поставили на пост, он стоял. На него напали, он стал защищаться, проявив при этом смекалку, хладнокровие и героизм. А то, что напали на него свои, он в этом разбираться не был обязан. По уставу своими для него являлись только начальник караула, помощник начальника караула и разводящий.