Преторианец
Шрифт:
— Скажите-ка, Роджер, а вы не съехали с рельсов? Я не шучу. Вы были тяжело ранены в голову. Не нужно ли вам обследоваться? Наши врачи к вашим услугам…
— И отчего это мне вдруг пришло в голову, что если позволить вам запихнуть меня в больницу, то выйти из нее мне уже не придется?
— Понятия не имею, Роджер. На мой взгляд, такая мысль свидетельствует, что голова у вас не в порядке. Что за мысль!
— Если желание найти предателя — признак безумия, то я, конечно, сумасшедший.
— Ну и хлопот с вами! — вздохнул Вардан. — Я уполномочен только сказать вам, вернее, предупредить вас в последний раз: остановитесь. Вы лезете в государственные дела, причем в военное время. Предупреждение исходит непосредственно от моего босса. Если вы не угомонитесь, Роджер, пеняйте на себя, не на нас.
— Как сказал бы один мой приятель: «Как
— Мрачнее некуда, можете мне поверить. Ну вот, мне опять приходится вам угрожать, и мне это очень не нравится. На борту прекрасного судна «Кисмет», направлявшегося из Александрии в Беда Литториа, вы написали некое письмо и оставили его у капитана, Стенли Уордора. Такоеписьмо — из тех, которые пишут, уходя на опасное дело, откуда можно и не вернуться. Оно было предназначено Сцилле Худ, а передать его должен был Гомер Тисдейл. Но вышло так, что вы остались живы и письмо так и не попало к Тисдейлу. И разумеется, не попало к миссис Худ. Вместе с прочим вашим имуществом оно попало ко мне. Будучи любопытным типом, я сунул в него нос… Очень трогательное, откровенное письмо. Очень откровенное признание в любви к чужой жене… к жене человека, возглавлявшего вашу группу… Вполне очевидный мотив убийства. Это письмо, Роджер, как и предположения, из него вытекающие, могут таинственным образом просочиться к самым безответственным типам с Флит-стрит. Вы знаете, в нем ведь могут даже увидеть улику против вас и миссис Худ, доказательство заговора, в который вы вступили, чтобы убить ее мужа. Вы представляете, какая буча поднимется? Возможно, до суда и не дойдет, но скандал подпортит карьеру не только вам, но и ей, а она может оказаться так глупа или неуравновешенна, чтобы, скажем, прыгнуть в реку с Вестминстерского моста. В любом случае, скандал разразится ужасный… Вы подумайте об этом, ладно? Прежде чем снова разыгрывать героя-сыщика.
Годвин сдвинулся к углу стола и встал.
— Монк, вы меня поражаете. Знают ли в Итоне, как вы себя ведете? Еще минута в вашем обществе, и, боюсь, вы у меня проглотите свой мартини вместе со стаканом и всем прочим.
— Понимаю, — произнес Вардан, глядя на Годвина снизу вверх. — Меня самого огорчает необходимость такого поведения. В самом деле… — Он безнадежно вздернул плечи. — Чего не сделает патриот ради своей страны?
В начале июня 1942 года Королевские ВВС совершили величайший бомбардировочный рейд в истории, обрушив тысячи бомб на Кельн. Годвин отправился на аэродром, чтобы взять интервью для американских радиослушателей у возвращающихся пилотов и членов команды.
Один молоденький летчик с «Галифакса», с реденькими мальчишескими усиками, качал головой, изумляясь тому, в чем только что принимал участие.
— Все небо в самолетах, впереди и сзади, насколько видит глаз. Мы проходили над Кельном — один бомбардировщик каждые шесть секунд. Поверьте мне, сэр, это было вроде уличного движения на Пикадилли, только хуже.
Другой с трудом верил своим глазам:
— Мы возвращались домой над побережьем Голландии, это сто сорок миль от Кельна, и, помоги им, боже, зарево позади было видно даже оттуда. Похоже на то, что мы поджарили их всех до одного, нет?
А молодой стрелок, бледный и застенчивый, прошептал:
— Невозможно было не пожалеть тех, кто был там внизу. Я хочу сказать: у меня две сестрички, мама, папа и дедушка. Не хотел бы я, чтобы такое выпало кому-то из них… Самое худшее, что было в Лондоне — просто чепуха по сравнению с Кельном.
Случалось, Годвин в вечерних выступлениях по радио или в своей колонке обращался к знакомым именам и местам. Иногда трудно было уместить в голове, что одна и та же война касается и конвоев в Северном море, снабжавших русский фронт, и крымского весеннего наступления; одна война повсюду: от Бирмы до Мальты, от Бенгальского залива до Кельна и до знакомых названий на карте пустыни. Там, в пустыне, бушевали сражения танковых армий, растянувшихся от Бир-Хакейма до Эль-Адема в каких-то двадцати милях к югу от Тобрука. Королевские ВВС устраивали преисподнюю нацистским танкам, но Роммель все еще держал Тобрук под прицелом. Бритты стояли твердо. Официальное сообщение из штаб-квартиры Окинлека гласило: «Нет причин для беспокойства». Годвин привел его в своем репортаже для Америки как образец британской сдержанности. Фраза вошла в пословицу. Ему приходилось слышать ее от многих людей по всей
Слушатели рады были снова услышать его голос и дважды в неделю читать его колонку. Чувствовал он себя очень неплохо — если бы не проблемы со Сциллой, осаждавшие его по ночам и донимавшие двадцать четыре часа в сутки. Если бы только со Сциллой как-нибудь уладилось! Оставалось только верить, что так и будет. Как-нибудь.
Как раз в это время кто-то попытался его убить.
Глава двадцать четвертая
В Дорчестере американский генерал давал прием в честь американского сенатора, известного своими связями с некоторыми крупными воротилами в Вашингтоне, в частности с Гарри Хопкинсом, что означало, что он имел прямой доступ к уху Франклина Рузвельта. Посему гостей собралось множество — военных, политиков, чиновников, и совсем немного красивых женщин, что объясняло толпу поклонников, окруживших Лили Фантазиа. В тот вечер, разговаривая с Годвином, Грир, обладавший тонким тактом, воздержался об упоминании о Сцилле. По этому признаку Годвин заключил, что Грир знает о его проблемах, и у него создалось ощущение, будто Сцилла незримо витает у него над головой. Позднее, после того как Годвин наскоро представился сенатору, попросившему у него автограф для своей дочки Сью, считавшей, что он чуть ли не кинозвезда, — после того как с деловой частью было покончено, Лили удалось прижать его к стенке. Она долго и твердо жала ему руку, и глаза у нее были очень грустными.
— О, перестань, Лили… — сказал он.
— Вот подожди еще немного, Роджер, и все взорвется. Ты знаешь, как это будет, Роджер, ты не сумеешь оправдаться неведением.
— О чем ты? Я пребываю в неведении с тех пор, как явился на свет, и ты это знаешь.
— Конечно, Роджер не может не шутить, но сердце у тебя разрывается — и она истерзала себя.
— Ну, я как-нибудь управлюсь.
— Если тебе нужно выговориться, — предложила она, — вот тебе друг, который готов слушать.
— Спасибо, Лили. Но у меня довольно толстая шкура. Бывает, в три часа ночи в Мэйфер слышны тихие рыдания, а к рассвету я уже снова сияю, как солнышко.
— И еще, конечно, твой друг мисс Коллистер. На днях я обедала в гостях, и кто-то пытался подбить меня на пари на десять фунтов, что к концу года Энн Коллистер станет называться миссис Годвин.
— Какое удивительное пари!
— Имен не назову. Но дама числит семью Коллистеров своими друзьями. И в самой семье царит, похоже, неясное смятение.
— Лили, мне надо уходить. У тебя никогда не бывало такого, что хочется уйти, но хочется остаться? Вот точь-в-точь так и со мной.
Годвин поцеловал ее в щеку.
— К тому же меня ждет партийный лидер.
Она тоже поцеловала его, и Годвин отошел, стараясь не думать о странном взгляде, который она послала ему вслед. К ней направился Стефан Либерман, и Годвин, кивком поздоровавшись с ним, скрылся.
Густой туман пах так, словно со времен битвы при Азенкуре рядом жгли резину. Он щипал глаза, садился на лицо жирным налетом, залеплял ноздри, как мокрая пакля. Годвин постоял на углу, глядя на Динери-стрит, ответвлявшуюся от Парк-лэйн, — и передумал. Туман в той стороне выглядел густым как цемент. Он зашагал дальше по Парк-лэйн и пережил новое искушение на углу Керзон-стрит. Да, Керзон-стрит он знал наизусть, он мог бы пройти ее с завязанными глазами. Но этот лондонский гороховый суп не имеет себе равных — он не заметил даже, как его вынесло на Шепердс-Маркет, где он остановился, прислонясь к фонарному столбу и пытаясь сообразить, куда идти. Беда в том, что когда знакомые здания превращаются в смутные силуэты, не так-то легко понять, в какую сторону ты смотришь. Он слышал приглушенные туманом шаги, они приближались и удалялись, останавливались, иногда доносилось невнятное проклятие оступившегося прохожего, подвернувшего ногу на поребрике, которого, можно поклясться, сроду здесь не бывало!
Наконец Годвин решил, что точно нацелился на Беркли-сквер и снова двинулся в путь, постукивая перед собой наконечником зонта, как слепой — тростью. Добравшись до широкой улицы, он снова услышал шаги, шаркавшие так, словно идущий опасался утратить связь с землей. Пикадилли… Он шел в прямо противоположную сторону. И стоял теперь на углу то ли Даун-стрит, то ли Брик-стрит, черт их разберет…
Зато теперь он точно знал, где находится. Осторожно двигаясь вдоль обочины, он вышел на Хафмун-стрит, где издавна поселился Берти Вустер со своим безупречным Дживзом.