Превосходство Гурова
Шрифт:
– И что он тебе на это сказал?
– Что сказал? Выразился непечатно насчет разных тупых подчиненных, которые с первого слова не понимают. А потом говорит: «Я же тебе сказал: все ценности нашлись. Мне об этом только что звонил сам Разумовский. И чтобы вы его больше по этому поводу не беспокоили. А с Гуровым действительно неудобно получилось. Ну, что делать! Они с другом завтра в Москву улетают, так ты съезди, проводи их и извинись за причиненные хлопоты». Так что вот, выполняю указание начальства – извините, товарищи полковники, за лишние хлопоты!
– Ладно, извиняем, – улыбнулся Гуров. – Ты лучше скажи, что же будет с делом об убийстве?
– Почему его надо закрывать? – удивился Шестернев. – Кража – сама по себе, а убийство – само по себе. Это дело будет доведено до конца.
– Значит, Базыма получит большой срок… – заметил Крячко.
– Вряд ли большой, – ответил на это следователь. – Ведь дело, по всей видимости, придется переквалифицировать. Теперь вашему Базыме предъявят другую статью, более легкую.
– Это почему же? – заинтересовался Лев.
– Потому что врачи обнаружили на его теле многочисленные кровоподтеки, – объяснил Шестернев. – Кроме того, у него закрытый перелом левой руки. Травмы нанесены металлическим предметом, похожим на кочергу.
– То есть той самой клюшкой! – воскликнул Крячко. – Значит, охранник говорил правду, и тренер напал на него первым.
– Да, выходит, что так, – согласился следователь. – Значит, статья, по которой его будут судить, будет называться «Причинение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть по неосторожности», а она значительно легче. Получит ваш Базыма года четыре общего режима. Отсидит из них половину – и выйдет по УДО.
– Что ж, я думаю, это будет справедливо, – сказал Гуров. – В конце концов, Семен виноват лишь в том, что полюбил человека, который этого совершенно не заслуживал…
– Я смотрю, ты и правда довез нас с ветерком, – заметил Крячко, разглядывая появившееся из-за поворота дороги здание аэровокзала.
Сыщики вышли из машины, распрощались с гостеприимным майором и отправились выкупать заказанные билеты. Покончив с этим, они в ожидании регистрации сели на скамью.
– Знаешь, мне все понятно в этом деле, – произнес Стас. – Все, кроме двух моментов. И первый касается лестницы, которая вела в кабинет Разумовского снаружи. Кто все-таки оставил на ней следы? Нам дали несколько объяснений, но все они, как я вижу, были враньем – и то, что говорил Базыма, и то, что сказал сам хозяин.
– Разгадка тут довольно простая, – ответил Гуров. – Как ты помнишь, наш магнат приобрел привычку пользоваться любовью горничной Насти. Она регулярно приходила к нему в кабинет. Но после похищения денег и появления в доме следователя эти походы могли быть замечены посторонними. И тогда Кирилл Максимович предложил своей Джульетте забираться к нему снаружи. Что она и сделала накануне нашего приезда. Я думаю, Разумовский, когда строился его дом, и саму эту лестницу велел сделать именно для таких целей.
– Ты хочешь сказать, что он предвидел, что в его доме произойдет кража и появятся сыщики? – усмехнулся Крячко.
– Нет, конечно. Но он вполне предвидел, что молодая жена ему вскоре надоест. Уж очень разные они люди. Елена Сергеевна умна, ей разговаривать с мужем интересно. А нашему магнату разговоры ни к чему. Ему бы что-нибудь попроще… А какой второй момент остался для тебя непонятным?
– Почему ты так заинтересовался лекарствами на столике у Разумовского в спальне? Какое отношение они могли иметь к краже?
– В итоге оказалось, что никакого, – объяснил Лев. – Но они могли иметь отношение к дальнейшему
– То есть ты считаешь, что наш магнат находился в двух шагах от смерти?
– Полагаю, что да. Если бы дело обернулось для Даши совсем плохо, она могла бы прибегнуть к этому последнему средству.
– Тогда, выходит, мы его спасли… – задумчиво произнес Крячко.
– Выходит, что так, – согласился Гуров. – Но он об этом никогда не узнает.
Бриллиантовая пуля
Гуров телевидение не любил, да и телевизионщиков, за редким исключением, – тоже. Если у него выдавалась свободная минута, а случалось это очень редко, он предпочитал проводить ее в кресле с книгой, благо родители, уезжая на Украину, оставили библиотеку ему. Причем с книгой не электронной, а самой настоящей, с пожелтевшими от времени страницами, потрепанным коленкоровым переплетом и очень специфическим запахом. Так что телевизор Гуров смотрел только в силу крайней – понимай, служебной – необходимости. А вот слушать его Льву Ивановичу в последнее время невольно приходилось каждое утро.
Дело в том, что его жена Мария Строева, между прочим, народная артистка России, с некоторых пор взяла за правило вставать раньше его, а сам он поднимался в шесть часов утра. То ли заклятые подруги ей посоветовали, то ли начиталась модных нынче глянцевых журналов, пестрящих советами, как удержать мужа, но она решила, что Гуров ни в коем случае не должен видеть ее неприбранной, вот и встречала его по утрам на кухне не только завтраком, но и свежим макияжем вкупе с уложенной прической. И, сколько ни говорил ей Гуров, чтобы она не истязала себя, а лучше поспала лишний часок, а то и два, что он ее любит и непричесанной, и ненакрашенной, она продолжала издеваться над собой, а заодно и над ним, потому что, как входила в кухню, так тут же включала телевизор. И работал он вроде бы негромко, но его постоянное бубнение здорово действовало на нервы. Утренние, якобы развлекательные, передачи, перемежавшиеся новостными выпусками, никакого удовольствия Льву Ивановичу не доставляли, но он их вынужденно терпел – должна же получать Мария хоть какое-то удовольствие от своего идиотского подвижничества.
Вот и сегодня, занимаясь утренней гимнастикой, Гуров автоматически слушал телевизор, но вдруг насторожился, резко бросил отжиматься от пола и быстро вошел в кухню. Его настроение, и так далеко не лучезарное, испортилось еще больше, потому что диктор сообщил, что сегодня днем было совершено покушение на жизнь губернатора Новоленской области Михаила Михайловича Косолапова. Ну, днем – это по их местному времени. И находился сейчас губернатор в больнице, где был уже прооперирован, и его состояние оценивалось как критическое. От каких-либо прогнозов врачи воздерживались, что переводилось на русский язык однозначно: «надежд на выздоровление нет».