Превращение Локоткова

Соколовский Владимир Григорьевич

— Вот и добрели! — с облегчением сказала Таня. — Теперь вы меня здесь ждите.

Костю протрясло за дорогу, да и Локотков измучился с ним: когда карлику становилось особенно больно, он бил Локоткова сзади, кусал за плечи и шею. А теперь он сидел, держась за больную ногу, и плевался в сторону Валерия Львовича.

— Пухой, у! Куй! — и делал неприличные жесты. Локотков обессилено лежал в траве и бормотал только:

— Ладно, ладно тебе, обалдуй несчастный… Как тебя туда занесло, спрашивается?

Тобка сидел тут же, вывесив розовый язык.

— А ты, псина, тоже порядочный негодник. Что делает сообразительная собака, когда человек попадает в беду? Она спешит за помощью. А ты… Приедет твоя хозяйка, скажу ей, чтобы сдала тебя

на унты. Из тебя должен выйти знатный унт.

Глупый Тобка морщил крошечный носик, лаял невпопад.

20

Скоро загудела и подъехала молоковозка. Отдохнувший Локотков перенес Костю в кабину, посадил себе на колени. Щенка он сначала отпихнул, но Таня сказала:

— Да возьмите его тоже! Ведь сколько он настрадался, совсем пропадет с горя…

В машине щенок сидел тихо, словно боялся, что выгонят, жался к ногам Влерия Львовича. Карлик тоже присмирел, прислонился к нему, задремал. Иногда, на яме, он просыпался, видел перед собой сидящую за рулем Таню и брал ее за руку: «Ма-аинька… Мя-ахка-а…»

Они ехали в райцентр, в больницу. Рябининский фельдшер ушел в отпуск, медпункт был закрыт, и всех больных возили в район.

Темнело. Локотков глядел вперед, по сторонам, и едва узнавал места, которые он проезжал весною на этой же машине, пытаясь удрать из Рябинино… Куда? К кому?! Что за чепуха взбрела в голову. Минуя место, где наехал на собаку, он даже чуть напрягся. Костя почувствовал это, застонал, и Валерий Львович крепче обнял его. Но тот все равно очнулся, стал всхлипывать, мотать большой головой; чтобы его успокоить, Локотков запел песню, некогда, в студенчестве, любимую, теперь полузабытую уже:

— Круглы у радости глаза и велики у страха,И пять морщинок на челе от празднеств и обид…Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,И все затихло, улеглось и обрело свой вид.

Костя снова уснул, а Валерию Львовичу вспомнился вдруг Гастон, певший эту песню в последнюю их встречу. Каково-то ему теперь живется, бывшему сердечному другу? Скачет днем немолодым зайчиком, а ночью ноет в своей норе?.. И ну его к Богу. Локоткову стало тяжело, захотелось переключиться на что-нибудь приятное, — но вместо того подумалось о мальчике, из-за которого угодил в тюрьму. Ох и срамота, низость — выскочить с кулаками на такого же, как этот Костя — слабого, беззащитного, пугливого до судорог… Он облился жгучим стыдом, впервые за все прошедшее с того дня время… И то, что было дальше — это тебе поделом. Не надо и преувеличивать своих страданий: ведь везде, где побывал, остался и жив, и цел. Только что человека не было рядом. Так его и никогда не было.

— Пухой, пухой… — снова проснулся и засучил ручками Костя.

Но они уже подъезжали к больнице. Тобка сразу убежал куда-то, а дурачка Локотков на руках понес в приемный покой. Увидав врача, Костя оскалился и начал вырываться. Таня и Локотков с трудом удерживали его на кушетке, пока обследовали ногу. «Перелом, — сказал врач. — Надо делать операцию. Господи, куда же нам его такого, если мы и с нормальными смучились?» «Ничего, — стала успокаивать его Таня. — Он тихий, когда привыкнет, невредный». «То-то — когда привыкнет! — усмехнулся врач и распорядился: — Ладно, давайте отсюда, станем его готовить. Звоните, в-общем, наведывайтесь, а пока — шагом марш!»

Локотков с Таней вышли из больницы. Сойдя с крыльца, Валерий Львович остановился, как-то растерянно развел руками: «Знаете, Таня, — неясно почему, но такое впечатление, будто у меня ребенка отобрали». Яркий свет из окон покоя падал на них. «Вы добрый! — сказала ему Таня. — Я раньше о вас почему-то по-другому думала. А вы — вот, оказывается…» «Я-то добрый? Ошибаетесь, Таня, ох, ошибаетесь!» «Да хватит вам врать-то, я ведь чувствую, я женщина…»

Зашумел

мотор, и машина двинулась обратно. Теперь Тобка спал на локотковских коленях, поуркивал во сне. Таня вела молоковозку молча, и Валерий Львович был благодарен ей, что она не раздражает его женской пустой болтовней. Какая хорошая девчушка, что бы он без нее делал, где искал этих бедолаг! Захотелось в какой-то момент снять с руля ее руку и прижать к своей щеке. Сейчас вот они единомышленники, люди, сплоченные общим делом, а приедут в Рябинино — снова все распадется, снова придется одному коротать вечера на крыльце, теперь уже без Кости, когда он еще выпишется?.. Нет, так не должно произойти. Но что для этого надо сделать? От езды, от работы с педалями подол Таниного платья вздернулся, открыв белеющие в темноте круглые колени. Таня заметила взгляд Локоткова, погрозила пальцем, одернула платье. Сделала она это, однако, так необидно, без зла, что Валерий Львович удивился еще раз: откуда столько такта в деревенской девчонке? Повезет, кому достанется… Тут его стало клонить в сон, и он задремал.

Локоткову приснилось, будто он — революционер, давний герой его диссертации, едет в тряской бричке в отцовское имение. Позади первый курс университета, впереди — каникулы, или, как их раньше называли, «вакации». Качает дорога, лежащая под теплой пылью, а у молодого студентика жизнь позади еще куцая, тонкий голос не надорван курением, тюремным кашлем, спорами о грядущем добре и о средствах достижения оного. «Эй, гони!» — кричит он ленивому кучеру. И думает о сестрах, об отце, которых скоро увидит, о дочери соседа-помещика, которому обязательно надо нанести визит… Может быть, окончив курс, он сделает ей предложение, увезет в столицу и начнет покойную, немятежную жизнь благоприличного чиновника с будущим, по примеру некоторых родственников… О таких делах сладко, хорошо думать в дороге. «Эй, гони!»

Валерий Львович вздрогнул на ухабе, очнулся, вспомнил сон и прислушался к себе. Флейты молчали. Да и как они могли петь, если увиденное никоим боком не относилось к Истории, какой привык ее воображать Локотков? Это было другое. Чужая душа протрепетала в нем недолго и ушла. Холодок страха, неверия воровато заходил по телу. Локотков стер слезу и стал смотреть на выхвачиваемые из темноты фарами деревья.

Таня высадила его возле дома. Он обогнул машину, подошел к дверце с Таниной стороны, хотел что-то сказать, — но ничего не сказал, ушел в избу. Молоковозка постояла еще немного, и тронулась.

В ближайший выходной они поехали на автобусе навестить Костю. Нога у него была в гипсе, к новой обстановке он притерпелся, хоть и выглядел еще испуганным. С приходом Тани и Локоткова карлик стал ныть, проситься на руки, — думал, видно, что его увезут домой. Поняв же, что — нет, не увезут, — зауросил, покрикивая и взметывая маленькими ручками. Бросался конфетами, гукал: «Пухой! Пухой!» Пришедшая на шум сестра, видя такое дело, выпроводила их.

На улице Таня вздохнула: «Костя, Костя! Видно, никому он, кроме вас, не нужен. Да я еще езжу к нему, дурочка…»

Они сходили в кино, побродили по парку, посидели на скамейке, где Локотков еще недавно коротал ночь. В сумерках шли на автобус, и Валерию Львовичу показалось. Что под руку с высокой изможденной женщиной его обогнал Шурка Сальник. Хотел окликнуть его — и раздумал. Все равно ничего хорошего ни из их встречи, ни из разговора не могло получиться. Еще — не хотелось общением с Сальником вспугивать свою попутчицу. За день они привыкли друг к другу, и Локоткову иногда даже казалось, что он нравится Тане. Но он грустно думал о своей старости и говорил скучные, самому неинтересные вещи. Под конец он совсем сконфузился, и путь от отворота на Рябинино до дома проделал молча. Каково же было удивление Валерия Львовича, когда Таня, дойдя вместе с ним до избы Веры Даниловны, не покинула его, а поднялась на крыльцо, и дождавшись, пока он дрожащими руками отомкнет замок, первой вошла в дом!