Превращения любви
Шрифт:
В январе 1922 года Филипп однажды вечером сказал мне:
— На этот раз я решил окончательно: мы едем весной в Соединенные Штаты.
— И я, Филипп?
— Ну конечно, и ты. Отчасти потому я и хочу поехать, что обещал тебе. Мы пробудем там полтора месяца. Я закончу всю работу в неделю, и мы сможем попутешествовать и посмотреть страну.
— Какой ты милый, Филипп! Я в восторге.
Я действительно находила его очень добрым. Сомнение в своих качествах влечет за собой чрезмерное и наивное самоунижение. Я искренно не могла поверить, чтобы для Филиппа представляло большой интерес путешествие в моем обществе. Особенно же я была благодарна ему за то, что он добровольно отказывался от возможности встречаться с Соланж Вилье в течение двух месяцев. Если бы он любил ее, как я порой опасалась, он не мог бы
В феврале обнаружилось, что я беременна. Это доставило мне огромную радость. Я страстно хотела иметь ребенка, особенно сына. Мне казалось, что это будет второй Филипп, который до пятнадцати лет, во всяком случае, будет принадлежать мне безраздельно.
Филипп тоже встретил эту новость с радостью, и мне было это приятно. Но начало моей беременности протекало очень тяжело, и скоро стало ясно, что я не смогу вынести морского путешествия. Филипп предложил мне, что и он не поедет. Но я знала, что он уже написал множество писем, организовал посещения заводов, назначил свидания, и настаивала, чтобы он ничего не менял в своих планах.
Стараясь теперь отдать себе отчет, почему я обрекла себя на эту разлуку, которая была мне так тяжела, я вижу здесь целый ряд мотивов: прежде всего мне казалось, что я сильно подурнела, у меня было усталое лицо; я боялась, что перестану нравиться ему. Потом мысль удалить Филиппа от Соланж продолжала соблазнять меня и, пожалуй, даже больше, чем самое присутствие моего мужа. Наконец, я часто слышала разговоры Филиппа о том, что сила женщины в разлуке, что вдали от любимых существ мы забываем об их недостатках, их маниях и начинаем вдруг понимать, сколько ценного и прекрасного вносят они в нашу жизнь и насколько трудно нам без них обходиться. В повседневной жизни мы проходим мимо всего этого, потому что наши существования слишком тесно переплетены между собой: «Это как соль, — говорил он, — мы не замечаем, что поглощаем ее, а попробуйте удалить ее из нашей еды, и мы наверно умрем».
А вдруг вдали от меня Филипп поймет, что именно я и была солью его жизни!..
Он уехал в начале апреля, посоветовав мне развлекаться, встречаться с людьми. Через несколько дней после его отъезда, почувствовав себя лучше, я стала выходить из дому. У меня еще не было писем от него; я знала, что не начну получать их раньше, чем через две недели. Я скучала и чувствовала потребность рассеять охватившую меня тоску. Позвонив некоторым из своих друзей, я вдруг решила, что будет очень уместно и тактично, если я протелефонирую сейчас Соланж Вилье. Мне с большим трудом удалось добиться ответа. Никто не подходил к телефону; наконец горничная сказала мне, что она уехала на два месяца. Меня охватила безумная тревога. Совершенно нелепая мысль пришла мне в голову — что она поехала вместе с Филиппом. Но я отбросила ее как абсолютно неправдоподобную. Я спросила, оставила ли она адрес, мне сказали, что она у себя в Марракеше. Ну конечно, теперь все просто и ясно: она отправилась, как всегда, в Марокко, к своему мужу.
Однако, повесив трубку, я почувствовала потребность лечь в постель; мне рыло очень не по себе и я впала в долгое и грустное раздумье. Так вот почему Филипп так охотно решился на это путешествие! Больше всего я сердилась на него за то, что он не сказал мне об этом прямо и заставил меня принять его предложение как великодушную жертву. Сейчас, оглядываясь назад, я более снисходительна. Не будучи в силах вырваться из-под власти Соланж и все же нежно преданный мне, Филипп старался поступить как можно лучше и дать мне все, что еще мог урвать от страсти, которая начинала непреодолимо захватывать его.
Первые письма, полученные мною из Америки, сгладили это тяжелое впечатление. Они были нежны и красочны. Чувствовалось, что Филипп жалеет о моем отсутствии и хотел бы разделить со мной жизнь, которая так нравилась ему.
«Это страна для тебя, Изабелла, страна комфорта и безупречного совершенства, страна порядка и
И в другом письме:
«Как мне не хватает тебя, дорогая! Как был бы я рад застать тебя вечером в этой комнате отеля, где нет ни души, кроме телефона, слишком уж разговорчивого. Мы завели бы с тобой одну из наших длинных бесед, которые я так люблю; мы разобрали бы всех людей и все вещи, попавшиеся нам на глаза в течение дня, и твой ясный ум обогатил бы меня очень определенными, очень точными мыслями. Потом, после некоторого колебания, ты сказала бы мне с притворным равнодушием: «Ты действительно находишь ее красивой, эту миссис Купер Лоуренс, с которой ты просидел весь вечер?» В ответ на что я поцеловал бы тебя, и мы с улыбкой взглянули бы друг на друга. Ведь правда, милая?»
Читая эти строки, я действительно улыбалась и была ему благодарна за то, что он так хорошо знал меня и принимал меня такой как я есть.
XVII
Все в жизни неожиданно с первого до последнего дня. Эта разлука, которой я так боялась, сохранилась в моей памяти как эпоха относительного счастья. Я была довольно одинока, но много читала, работала. Впрочем, слабость моя была так велика, что значительную часть дня я проводила в постели. Болезнь — это форма душевного покоя, потому что она ставит нашим желаниям и тревогам прочные, непреодолимые границы.
Филипп был далеко, но я знала, что он здоров и доволен. Он писал мне очаровательные письма. Наши отношения не омрачались ссорами и недоразумениями. Соланж жила в глубине Марокко, на расстоянии семи-восьми дней морского пути от моего мужа. Мир казался мне лучше, жизнь легче и приятнее, чем все последнее время. Я понимала теперь фразу, которую сказал мне как-то Филипп и которая показалась мне тогда чудовищной: «Любовь лучше выносит разлуку или смерть, чем сомнение или измену».
Филипп заставил меня дать ему слово, что я буду встречаться с нашими друзьями. Я обедала раз у Елены Тианж и два-три раза у тети Коры. Она сильно постарела. Ее коллекция старых генералов, старых посланников и старых адмиралов была расхищена смертью. Многих из прекрасных экспонатов уже не хватало, и их рамки оставались пустыми. Сама она иногда засыпала в кресле, окруженная своей свитой, настроенной по отношению к ней очень нежно, но немного насмешливо. О ней говорили, что когда-нибудь она так и умрет за своим обедом.
Что касается меня, то я по-прежнему была признательна ей за то, что встретилась у нее с Филиппом, и продолжала неизменно посещать ее. Случилось даже так, что два или три раза я завтракала у нее совсем одна, что противоречило всем традициям авеню Марсо. Но это вышло оттого, что как-то вечером я разоткровенничалась с ней и она поощряла меня к дальнейшим излияниям. Я рассказала ей всю мою жизнь, сначала о моем детстве, потом о замужестве, о Соланж и о моей ревности. Она слушала меня, улыбаясь.
— Ну, моя бедная малютка, — сказала она, — если у вас в жизни не будет более серьезных несчастий, вы сможете назвать себя счастливой женщиной… На что вы жалуетесь? Ваш муж неверен вам? Но мужчины никогда не бывают верны…
— Извините меня, тетушка, но мой свекор…
— Ваш свекор был отшельником, это верно… Я-то его лучше знаю, чем вы… Но хороша заслуга! Эдуард всю свою молодость провел в провинции, среди всяких кикимор. У него не было никаких искушений. А вот возьмите хотя бы моего бедного Адриана. Вы верно думаете, что он никогда меня не обманывал? Увы, моя бедняжка, в течение двадцати лет я знала, что его любовницей была моя лучшая подруга, Жанна де Каза Риччи… Конечно, я не скажу вам, что в начале это было мне очень приятно, но все обошлось… Вспоминаю день нашей золотой свадьбы. Я пригласила к себе весь Париж. Бедный Адриан, у которого голова была уже не в порядке, произнес маленькую речь, где говорил обо всех сразу: и обо мне, и о Жанне Каза, и об адмирале… Публика, сидевшая за столом, смеялась… Но, в сущности, все это было очень мило, очень трогательно. Все мы были уже стары, мы прожили жизнь, стараясь взять от нее как можно больше, мы не сделали ничего непоправимого… Это было очень хорошо, и потом обед был такой вкусный, что публика не слишком интересовалась посторонними вещами.