Прежде чем иволга пропоет
Шрифт:
В этом прозвище была изрядная доля иронии. Фенимор Купер вывел своего Натаниэля Бампо сферическим охотником в вакууме. В детстве Кирилл обожал всю серию, но вернувшись к ней юношей, пришел в недоумение. Еще чуть позже ему попалась на глаза статья Марка Твена «Литературные огрехи Фенимора Купера», и, читая ее, он хохотал до слез. В этом хохоте была и ирония над собой, простофилей, купившимся на блеск стекляшки и принявшим ее за бриллиант.
Тогда и появилось имя – Зверобой.
Но сам зверобой появился раньше.
Первую жертву он убил случайно. Все вышло так нелепо, что позже он мысленно отменил эту
Однако спортсмен был всего лишь вторым.
Настоящему номеру первому было не больше пятнадцати, как и самому Кириллу. В отличие от Кирилла, номер первый был не мальчиком-мажором из благополучной семьи с любящими мамой и папой, а дворовой гопотой, тощим злобным крысенышем, скалившим гниловатые зубы и стрелявшим сигарету с такой интонацией, что взрослые мужики, собиравшиеся облагодетельствовать пацана назидательной формулой здоровья и долголетия, внезапно передумывали и молча отдавали требуемое. Кирилл уже в то время на любительском уровне занимался боксом и дважды в неделю тягал железо в качалке, но критическая разница между ним и Крысенышем заключалась в том, что навыки ближнего боя второму нужны были для выживания, а Кириллу – чтобы производить впечатление на девочек.
Они были знакомы издалека – жили в одном дворе. Изредка Крысеныш снисходил до молчаливого кивка. Кирилл трактовал это приветствие как жест если не уважения, то подтверждения его неприкосновенности. «Свой – своему». Поэтому, когда осенним вечером темнота в переулке сгустилась и нехотя выдавила из себя Крысеныша, он не сразу сообразил, что происходит.
– Позвонить есть? – без выражения поинтересовались у него.
Совсем уж домашним беспозвоночным Кирилл не был.
– Не звоню, бросил, – с легким сожалением сказал он.
Уже падая, ощутил во рту привкус крови и понял, что Крысеныш не стал тратить время на ритуалы.
Сильнее всего его поразила не боль и даже не неожиданность нападения. Но он был уверен, что гопник его узнал. И все равно обошелся с ним так же, как с бесчисленными терпилами. «Мы же с тобой из одного двора! – хотел заорать Кирилл. – Что творишь, беспредельщик?»
Парень бил его деловито, словно говорил: «Ничего личного». Будь это кто-то другой, Кирилл счел бы за лучшее сдаться и позволить выгрести у себя из карманов и телефон, и наличность. Но ведь Крысеныш сам ему кивал, первый! Взбешенный Кирилл ухитрился выбраться из-под врага и навалился на него всем весом. Тренировки не прошли даром. К тому же он был крупнее и мощнее.
Сидя верхом на Крысеныше, Кирилл заметил краем глаза белую змейку. Это была выпавшая из его кармана зарядка от сотового; он по забывчивости захватил ее из дома приятеля, когда заряжал свой севший айфон. Кирилл потянулся за ней, раскрылся, получил чувствительный удар по кадыку, и его тут же сбросили.
Но провод уже был в его руках.
Он начал душить Крысеныша лишь затем, чтобы тот успокоился. Просто отстал от него! Во всяком случае, так Кирилл говорил себе позже. Ведь иначе Крысеныш мог запросто убить его, верно? Тот был конченый отморозок. Все произошло в пылу драки; он пропустил момент, когда пора было ослабить провод.
Но в действительности Кирилл прочувствовал этот миг с небывалой остротой. До определенной секунды его враг извивался, бил головой назад, пытаясь достать Кирилла лбом в переносицу, подсовывал пальцы под удавку и сучил ногами, хрипя. Но очень быстро
Тело Крысеныша обмякло.
Но тот был еще жив, и Кирилл это знал.
Еще жив.
И листья над головой, и перерезавшие небо провода, и бензиновая лужа на асфальте, – он не видел ее, но ощущал запах, – и тусклый свет фонарей замерцали, и из них, как титры в кино, стали складываться слова: «Е Щ Ё Ж И В». Они были лишены привычного смысла и наполнены чем-то новым. Новое обрушилось на Кирилла, впитало его в себя, он стал частью его и потрясенно ощутил, что все изменилось.
Тело Крысеныша содрогалось, как гигантская рыбина, выброшенная на берег, и Кирилл стал берегом, мелким песком, вбирающим в себя пульсацию живого – ещё живого. Бензиновая форель застыла в прыжке над черной зернистой водой асфальта, ее лоснящаяся шкура переливалась, и Кирилл почувствовал на языке вкус тающей подсоленной розовой мякоти. Дерево ветвилось черными проводами, гигантское дерево обнимало город, и провода расцветали вспышками листьев, не видимыми никому, кроме Кирилла.
Он никогда не испытывал ничего подобного.
Желтые квадратики окон на краю периферического зрения начали перемещаться, как фигурки в тетрисе, и из них тоже собрались два слова. Это был пароль. Ключ. Он едва дышал, пригвожденный этим ключом к земле, будто мечом, и в то же время ощущал, как тот мягко проворачивается в его грудной клетке, открывая новую дверь.
Кирилл засмеялся от счастья и затянул провод туже.
Позже он прочел, что некоторые убийцы сравнивают удовольствие от лишения человека жизни с оргазмом. «Как животные, ей-богу», – с презрением подумал Кирилл. Не было в той минуте ничего от немудреного, в общем, физического удовольствия, а только чистое торжество разума, как в математике, которую он с десятого класса полюбил с пылкостью Кая, осознавшего абсолютную красоту Снежной Королевы. Он не пытался разобраться в природе этого чувства. Это было таинство, доступное немногим (иногда мысленно он осмеливался сказать: «Избранным»).
Переживание, которое он испытал, глядя на задушенного Крысеныша, было уникальным. Оно было прекрасным, как звезда.
Кириллу потребовалось несколько лет, чтобы понять, что его можно повторить.
К тридцати годам он твердо знал, что больше всего удовольствия ему доставляет планирование. Убийство было только частью сценария. Не было никакого смысла в том, чтобы догнать в темном переулке подвыпившего прохожего и задушить. Когда однажды Кириллу все-таки повстречался в переулке пьяный, тот лежал в сугробе, в распахнутом пальто, а вокруг скрежетал тридцатиградусный мороз. Кирилл вызывал скорую, а затем волок алкаша на себе до машины, потому что шофер отказался забираться в глубоченную снежную колею переулка.
Однажды он с удивлением осознал, что восемьдесят процентов своего времени живет в будущем. Мысленно он был там, где похрустывал наст или пробивалось сквозь листву утреннее солнце, крался, прятался, выслеживал… Нападал.
Когда удавка затягивалась на шее жертвы, время спрессовывалось. Он проживал за эти несколько минут все незамеченные месяцы, пустые недели, похожие одна на другую, – но проживал в другой реальности, концентрированной, плотной, оглушительной, как выстрел, как фейерверк, и такой же прекрасной.