Прежде чем я упаду
Шрифт:
Так что это следующий пункт. Наверное, тогда меня и осеняет: суть в том, чтобы делать, что можешь.
— Мы точно не заблудились?
Иззи вприпрыжку идет рядом, укутанная в сто одежек, отчего напоминает ужасного снежного человека. Как обычно, она сама выбирала аксессуары и нацепила меховые наушники с черно-розовым пятнистым узором и два разных шарфа.
— Точно.
Хотя поначалу я была уверена, что мы пришли не туда. Все такое маленькое. Ручей — тонкую черную струйку воды, затянутую льдом, — можно просто перешагнуть. Холм за ним плавно поднимается
Но хуже всего новое строительство. Кто-то купил эту землю, и на ней торчат два дома разной степени готовности. Один — всего лишь каркас, сплошь отбеленное дерево, гвозди и щепки, как будто обломки судна вынесло на берег. Другой почти закончен. Он огромный и голый, как у Элли. Кажется, что он припал на корточки и смотрит на нас. Я не сразу понимаю, в чем дело: на окнах до сих пор нет занавесок.
Разочарование наваливается на плечи. Зря мы здесь. Я вспоминаю очередной полет мысли миссис Харбор, учительницы литературы. Мы изучали список знаменитых цитат и обсуждали их смысл. Она сказала, что «домой возврата нет» (цитата из Томаса Вулфа) не только потому, что меняется место, но и потому, что меняются люди. Поэтому все выглядит другим.
Я хочу предложить вернуться, но Иззи уже перескочила через ручей и несется по склону холма.
— Скорее! — вопит она через плечо.
Когда до вершины остается всего пятьдесят футов, она добавляет:
— Я обгоню тебя!
По крайней мере, Гусиный мыс такой же высокий, как в моей памяти. Иззи забирается на ровную верхушку, и я карабкаюсь за ней. Пальцы в перчатках уже онемели. Поверхность камня покрыта ломкими мерзлыми листьями и инеем. Места хватает улечься свободно, но мы прижимаемся теснее, чтобы не замерзнуть.
— Ну, что скажешь? — спрашиваю я. — Как, по-твоему, хорошее укрытие?
— Лучше не бывает. — Иззи откидывает голову назад и смотрит на меня. — Ты правда думаешь, что время здесь замирает?
— Когда-то мне так казалось. — Я пожимаю плечами и оглядываюсь по сторонам. Ужасно, что теперь отсюда видно дома, а ведь это было такое уединенное, тайное место! — Раньше все было иначе. Гораздо лучше. Например, никаких построек. Казалось, что на много миль — ни души.
— Зато теперь, если приспичит, можно попроситься в туалет.
Она шепелявит: «ефли», «прифпичит», «мофно».
— Да, наверное, — смеюсь я.
Секунду мы сидим в тишине.
— Иззи?
— Да?
— Над тобой когда-нибудь… подшучивают? Из-за того, как ты говоришь?
Я чувствую, что ее тело каменеет под слоями одежды.
— Бывает.
— Тогда почему ты ничего не делаешь? Ты же можешь научиться говорить по-другому.
— Но это моя манера, — тихо, но настойчиво произносит она. — Как иначе ты поймешь, что это говорю я?
Так странно и так похоже на Иззи, что я не в силах придумать ответ и просто обнимаю ее. Мне столько хочется рассказать ей, о чем она понятия не имеет: как родители привезли ее из роддома, крошечный розовый кулек с вечной полуулыбкой, и она засыпала, держась за мой указательный палец; как на Кейп-Коде я катала ее на закорках по пляжу, а она дергала меня за хвостик, направляя в ту или иную сторону; какой мягкой и пушистой была ее голова, когда она только
— Смотри, Сэм!
Подобравшись к самому краю, она вглядывается в трещину в камне. Там что-то застряло. Иззи оборачивается, стоя на коленях, и триумфально поднимает перо — белое с серым краешком, влажное от инея.
В этот миг у меня сжимается сердце, потому что становится ясно: мне никогда не рассказать ей все, что нужно. Я даже не знаю, с чего начать. Я просто беру перо и кладу в карман своей куртки «Норт фейс».
— Так надежнее. — Я ложусь спиной на ледяной камень и смотрю на небо, которое только-только начинает темнеть с приближением бури. — Пора домой, Иззи. Дождь собирается.
— Сейчас пойдем, — отзывается она, умостив голову на моем плече.
— Тебе тепло?
— Ага.
Не так уж и холодно, поскольку мы прижимаемся друг к другу, и я расстегиваю ворот куртки. Иззи опирается на локоть, вытягивает золотую птичку на цепочке и спрашивает:
— Почему бабушка ничего мне не оставила?
Знакомая песня.
— Тебя еще на свете не было, дурочка.
Сестра упорно тянет птичку.
— Такая красивая.
— Она моя.
— Бабушка была хорошей?
Это я тоже слышала не раз.
— Да, хорошей.
Вообще-то я толком ее не помню. Она умерла, когда мне было семь. Только помню, как она расчесывала мне волосы и постоянно напевала песенки из мюзиклов, чем бы ни занималась. Еще она пекла огромные шоколадно-апельсиновые кексы и всегда давала мне самый большой.
— Она бы понравилась тебе, — добавляю я.
— Было бы здорово, если бы никто не умирал, — шумно выдыхает Иззи.
В горле першит, но мне удается улыбнуться. Два желания пронзают меня одновременно, и оба острее бритвы: «Хочу видеть, как ты растешь» и «Никогда не меняйся». Я кладу руку на голову сестре.
— Тогда в мире не осталось бы места.
— Я бы перебралась в океан, — спокойно парирует Иззи.
— Летом я проводила здесь целые дни. Лежала и смотрела в небо.
Она переворачивается на спину и тоже устремляет взгляд вверх.
— Спорим, вид с тех пор не изменился?
Все оказывается так просто, что меня разбирает смех. Разумеется, она права.
— Точно. Ничуть не изменился.
Наверное, это секрет. Если когда-нибудь пожелаете вернуться в прошлое, просто поднимите глаза.
Дома я проверяю телефон: три новые эсэмэски. Линдси, Элоди и Элли написали одно и то же: «С Днем Купидона! Я <3 тебя». Наверное, послали их вместе. Иногда мы набираем и отправляем одинаковые эсэмэски в одно и то же время. Дурацкая привычка, и все же я улыбаюсь. Но никому не отвечаю. Утром в эсэмэске я просила Линдси ехать в школу без меня; хотя мы сегодня не ссорились, мне было не по себе, когда в конце я набирала наше привычное «чмоки». Где-то — в другом времени, другом месте или другой жизни — я до сих пор зла на нее, а она — на меня.