Президент Московии: Невероятная история в четырех частях
Шрифт:
Прошло не более минуты, и… Президент расхохотался: искренне, заливисто, прихлопывая по бокам и приседая: так смеются люди, пережившие смертельный ужас, обернувшийся шуткой, то есть люди, от радости потерявшие контроль над собой, – плюс сам вид Генерального комиссара государственного порядка, одно имя которого приводило всех без исключения жителей Московии в оцепенение и предынфарктное состояние, с небутафорскими фекалиями, свисавшими с ушей – это было потрясающе! Плюс до Нацлидера стала доходить оригинальность затейки своего Телоспасителя, её остроумие в духе самого Гаранта – стало быть, Энгельгардт не поленился изучить его – Президента – вкусы, пристрастия, проникнуться ими, и устроить такой спектакль, не убоявшись и не устыдившись явить себя народу в говне для того, чтобы своего благодетеля выставить в светлом сиянии.
С того дня и наладилась эта дивная невидимая,
– Не желаете, Ксаверий Христофорович?
– Благодарствую, господин Президент, не откажусь.
– Слушайте, да называйте вы меня по отчеству, что нам эти регалии! – Энгельдардт чуть не подавился конфеткой.
– Сочту за честь…
– У меня есть одна личная просьба к вам, князь, – Нац-лидер так его никогда не величал, ибо был подчеркнуто привержен тому стилю отношений и обращений, которые выработал на протяжении десятилетий: органичному синтезу популистско-демократического и военно-бюрократического сленга, обильно окрашенного полублатной лексикой, чем отличался не только стиль его речи, но и мышления, действий, государственной политики.
– У меня есть одна личная просьба к вам, князь, – повторил он, подчеркнув слово «князь». – Меня волнует окружение моего сына… – и Президент назвал подлинное имя своего сына, Энгельдардт незаметно, но сильно ущипнул себя в области тазобедренного сустава, лицо его не дрогнуло, хотя внутри всё сжалось. – До меня доходит информация – впрочем, и до вас, не сомневаюсь, тоже, что он явно настроен против меня. Не иначе, как его кто-то настраивает. Кто?
– Господин… – Энгельгардт запнулся и произнес имя-отчество собеседника. – У меня внедрено три человека…
– Я думал, два.
– Три человека в окружение вашего сына, и это проверенные и высокопрофессиональные люди, – далее Ксаверий Христофорович подробно рассказал, что окружение сына Президента вполне добропорядочно, никаких разговоров сомнительного характера не допускается, да, впрочем, и в недопущении таких разговоров нет никакой необходимости, так как Его сына окружают люди вполне разумные и в высшей степени лояльные, иных бы Его сын никогда бы не потерпел, и занято это окружение своими научными проблемами, а то, что некоторые, очень немногие, иногда допускают себе вольности в смысле сексуальных развлечений, то это – возрастное, всё под контролем его – Ксаверия Христофоровича – людей, и этими забавами сын своего отца не позорит.
– Это не страшно, – глухо отозвался его vis-à-vis.
– Да, некоторые странные настроения имеются, – продолжал Генеральный, – но, во-первых, ваш сын живет, всё-таки… впрочем, Господин Президент, – здесь князь опять запнулся и назвал собеседника по имени-отчеству – … и сам знает, где живет его сын, – Высокий собеседник кивнул, – там контролировать поток информации, комментов, форумов нет возможности, но, во-вторых, и это главное, нельзя забывать про проблему отцов и детей, о которой писал ещё русский писатель Тургенев. – Здесь Отец Наций оживился и с интересом стал расспрашивать об этой проблеме и об её освещении русским писателем Тургеневым. Затем он любезно поинтересовался, есть ли дети у Ксаверия Христофоровича. Ответ его явно не интересовал, так как Отец Наций либо знал его, либо вопрос был задан для приличия. Князь Энгельдардт это безразличие отметил, но, всё равно, стал подробно рассказывать о своих сыновьях, не преминув отметить, что у них в семье, славной своими традициями и проверенными веками принципами, также существует проблема разных поколений – different generations – и президент понял его и даже улыбнулся, он знал также и английский, впрочем, как в Африке without English! Он опять оживился, но ненадолго, и интимная часть беседы вскоре была прекращена.
О сыне Гаранта речь больше не заходила, но доверительность и даже некоторая интимность в приватных встречах сохранилась. Дважды Президент справлялся о делах сыновей Генерального комиссара гос. порядка, и краткостью ответов оставался довольным.
Короче говоря, кидать Президента
Население не только уменьшилось в разы, но и деградировало, и это была самая страшная потеря, ибо территории можно – и нужно будет – вернуть, а вот как восстановить популяцию, облагородить генофонд? – Лучшая часть давно сделала ноги из страны, остальные спились и опустились, живя на жалкие, всё уменьшающиеся подачки от нефте-газоприбыли.
Энгельгардт любил «Войну и мир». Для него это была Книга книг, и он знал ее почти наизусть. Поэтому он хорошо помнил тот фрагмент, где описывалось оставление Москвы русскими, исход из нее, и суждения автора по этому поводу. Слова эти давным-давно запали в душу Ксаверия Христофоровича и не только потому, что это были слова графа Толстого, хотя и поэтому, но главным образом, потому, что так думал сам князь Энгельгардт, думал, но прятал эти мысли в самые глубинные тайники своего сознания, и поэтому они – эти страшные мысли – всё глубже и глубже оседали, впитывались в его мозг, его сердце…
… Та барыня, которая одна из первых покинула Москву – вместе со своей челядью, арапами и шутихами, – являла собой пример интуитивного глубинного, стало быть, подлинного патриотизма, присущих, по убеждению и Толстого, и Энгельгардта, именно русским. И эта барыня, и все богатые, образованные русские люди, говорившие и думавшие по-французски подчас лучше, нежели по-русски, прекрасно знавшие, что жители Берлина, Вены, всех других городов Европы спокойно и славно живут «под французом», – все они бежали, бросая на погибель свои дома, имущество, состояния, ибо для русского «не было вопроса, хорошо или дурно быть под французским управлением» – этого просто не могло быть. Глубинный «скрытый» патриотизм был присущ настоящей и многослойной элите русского общества – Москва опустела. Кто же не мог покинуть Москву, равно как не мог стать холопом завоевателя, жег, уничтожал все, чтобы не досталось французу, или уходил в нравственное противление и отторжение завоевателя. Все они шапку не ломали ни перед императором, ни перед Мюратом, ни перед кем. Кто же ломал? – Пьяная потная озверевшая «страшная народная толпа» дешевых кабаков, предводимая всеми этими целовальниками, мутноглазыми малыми в халатах и чуйках, окровавленными кузнецами, искавшими случая подраться и лопотавшими несвязные речения на варварском не русском языке.
Оставление первопрестольной в 1812 году был лишь первым валом исхода как проявления подлинной любви к своему отечеству, и исход этот был из Москвы в Россию – в саратовские имения, в Ярославль, Воронеж, и уносили с собой Россию в Россию… Следующие волны противления были страшнее, обреченнее, опустошительнее. Уходили не из Москвы в Россию, а из России в никуда, ибо не было вопроса, хорошо или дурно быть под управлением мутноглазых люмпенов, лопотавших на варварском языке, – этого просто не могло быть. Остававшиеся же в стране потомки и наследники тех, кто не ломал шапку, уходили во внутреннюю эмиграцию. Все они – и физически уходящие, и физически остающиеся уносили Россию… в никуда, в самих себя, в слабеющую память о ее красоте и величии, сохраняя, тем самыми, ее для потомков, и было это проявлением подлинной любви к своему отечеству, но была эта любовь бесплодной, ибо на территории, которая некогда называлась Россией, России уже не было. Она оставалась лишь в сознании всех тех, кто не ломал шапку. Волна за волной уносила все лучшее, что некогда было, вымывая даже из каждого следующего слоя «победителей» самое достойное и жизнестойкое. Много было волн исхода, больших и малых; цунами же случились дважды: после катастрофы начала XX века, и в XXI, на свежей памяти князя, когда побежали все, безоглядно и обреченно.