Президент не уходит в отставку
Шрифт:
— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.
— Да.
Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.
Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.
— Я чувствую себя виноватой в
— Ты здесь ни при чем!
— Я поеду с ними, — сказала она.
— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!
— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.
— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.
— Так надо, Тима.
— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?
— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.
— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.
— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.
— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.
— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.
— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.
На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.
— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!
— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему узнавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!
— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?
— Теперь это не имеет значения.
— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.
— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.
— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь! Верно? Не знаешь ведь?
Зачем она так? Теперь-то он наверняка все знает, но что это может изменить?..
— Пусть будет так, — против воли согласился он.
— Ты гордый парень, Тима, — сказала она. — И ты не можешь быть другим. Наверное, и не надо.
— Когда ты уезжаешь? — спросил он.
— Завтра утром. Мы поедем в Москву, потом во Владимир, Суздаль… — Она запнулась, подцепила пальцами ног влажный песок и подбросила вверх. — Я вернусь через неделю. Самое позднее — через десять дней.
— А как же… — Он кивнул на дом, за которым слышались приглушенные голоса Гарика и Нины.
— Гарику это уже безразлично, — усмехнулась она. — Выходит, зря ты так старался для друга, Тимофей? — Она насмешливо посмотрела на него.
— Выходит, — сказал он. — Я не про Гарика — про Сережу.
— Ты ему сам объяснишь.
— К чему тогда эта комедия: любишь — не любишь?
— Это не комедия, Тимофей, — серьезно сказала она.
Он резко поднялся и сразу заслонил собой озеро, остров.
— Тебе надо выспаться перед дорогой, — сказал он, глядя в сторону. Ветерок, взрябивший воду у берега,
— Ты верен себе, — сказала она. — Опять заботишься… — Она вскочила со скамейки и подняла вверх лицо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Послушай, Тимофей… Выбирай одно из двух: если ты скажешь, чтобы я осталась, я никуда не поеду, как бы ни хотелось, но… но, возможно, никогда тебе этого не прощу. Даже, может быть, возненавижу. Или — я поеду, но ты никогда меня за это не будешь осуждать, что бы ни случилось…
— В таком случае поезжай, — сказал он, глядя ей в глаза. Нет, он первым ни за что не отведет свой взгляд. Что у нее сейчас на уме? И почему иногда так трудно понять близкого человека? Да и в самом себе подчас невозможно разобраться. Он готов полжизни отдать, лишь бы она не поехала с этим… Но у него нет таких слов, которые бы ее остановили. А и были бы, он вряд ли их произнес бы…
Она взмахнула ресницами, потом опустила глаза. Щеки у нее бледные, под глазами тени. Ковыряя ногой песок, с грустью произнесла:
— Теперь я убедилась, что ты меня не любишь…
— Хватит об этом, — резко сказал он. На сегодня с него достаточно! Даже ради нее, Аленки, он не станет унижаться, умолять, чтобы осталась… Она не верит. Если силой задержать, она не простит ему. Будет молча презирать. И потом чего воду в ступе толочь? Он-то знает, как ей трудно было решиться на этот шаг. А уж раз решилась — бесполезно отговаривать. Он это сразу понял, и весь последующий разговор был для него мучительным. Алена чувствовала, что делает ему больно. Ей хотелось как-то успокоить, смягчить этот страшный удар по его самолюбию… Иначе бы она никогда не сказала, что была в него влюблена… Да и впрямь была ли влюблена? Может, все это, жалеючи его, она придумала под влиянием минуты?..
От этой мысли ему стало еще горше: Сорока не мог терпеть, когда его жалели. Правда, это очень редко случалось, чаще всего ему приходилось кого-нибудь жалеть и защищать… Ну, сколько еще она его будет мучить? Он хотел повернуться и уйти, но не мог. Какая-то непонятная сила удерживала его на месте.
— Ты не будешь презирать меня? — дотронулась она до его руки. Пальцы у нее — как ледышки. А глаза глубокие и грустные. Все-таки она чувствовала себя предательницей по отношению к нему, и ей было тяжело.
— Пока, — произнес он пустое, равнодушное слово, проклиная себя в душе, что продолжает стоять и чего-то ждать, вместо того чтобы повернуться и уйти куда глаза глядят, только бы не стоять вот так пнем и не ждать у моря погоды.
Она вскинула руки и хотела обхватить его за шею, но он на лету поймал ее за запястья, будто ждал этого движения, и осторожно отвел в сторону.
— Тебе ведь этого не хочется, — мягко произнес он.
— Хочется! — срывающимся голосом крикнула она, и за домом сразу затихли голоса. — Откуда ты знаешь, что мне хочется, а чего не хочется?!