Презумпция вины
Шрифт:
Перед глазами Ксении аккуратно отёсанные брёвна поползли вверх, как эскалатор. Она пошатнулась и чуть не упала на печь белым нетронутым животом – туда Светлов не бил, говорил, в армии у кого-то селезёнка лопнула. Зачем ему проблемы, освидетельствования, допросы? А если она умрёт, самая умная, красивая, сильная и выносливая тварь во всей его пуне?
– Мам, мам, ты что? Тебе плохо? – зашептала Лизка и чужим, глухим голосом добавила, – мы его убьём.
– Нельзя такое говорить, что ты!
Ксения мелко трясла головой. Алюминиевый крестик со стёртой фигурой Христа дрожал
– Можно. Если он тебя убьёт, мы с Динкой тоже подохнем. Он и на неё лапу наложит, дай только волю. Козёл гнусный.
– Лучше я, – теперь и у Ксении был потусторонний скрипящий голос.
– Если ты решишься, я помогу.
Лиза обдала её пугающей чернотой взгляда, переломилась в талии и стала горстями кидать в лицо холодную воду из обомшелой кадки.
Ксения одевалась в предбаннике долго, словно в бреду: пальцы плохо слушались, платок соскальзывал с влажных волос, от ватника оторвалась пуговица, мелькнула чёрным водоворотиком и закатилась в щель между досками пола.
Нет прощения. Нет прощения – ни ему, ни ей, Ксении.
Старые валенки соскользнули с обледенелой ступеньки. Ещё немного и, потеряв равновесие, треснулась бы головой о край одного из блоков, на которых стоит баня. Надо было новые валенки надеть, на резине. Упадёшь вот так, и никакая обувка тебе уже не понадобится – ни старая, ни «выходная».
Ой, ты, Коля, Коля, Николай,
Сиди дома не гуляй,
Не ходи на тот конец,
Ох, не носи девкам колец.
Валенки да валенки,
Эх, не подшиты стареньки.
Кровавое солнце катилось за горизонт – луч вспыхнул на отполированной до белизны рукояти топора, врубленного в колоду.
Перст указующий.
Остановилась, поглядела. Выдернула топор без всякого усилия, как из масла. На холодном металле блестел иней, так и хотелось припасть к нему разгорячённым ртом. Ловушка детства. Тысячу жизней назад она лизнула турник во дворе: подружки побежали за бабушкой, и она скоро вышла с чайником тёплой воды, но Ксения уже сидела на скамейке и делала вид, что ничего не произошло. Язык потом пару дней болел, и у всей еды был кислый металлический привкус.
Нельзя.
Нельзя ошибиться.
Топором ударишь его – обухом себя.
Что тогда будет с девочками?
Утром следующего дня Ксения появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь. Светлов провёл весёлую ночку.
Лиза помешивала кашу в одноухой закопчённой кастрюле.
Её бледные губы шевельнулись.
– Тварь.
Зашелестело в пуне, заскрипели половицы, завыло в трубе.
Тварррррр.
Ксения приложила палец к губам, и дом стих.
Светлов уехал в Староуральск по одному ему известным делам. Завтракать не стал.
Динка, отлынивая от занятий, сказалась больной, или, может, действительно заболела. Зимой она и раньше
Красный луч перебирал ножи в посудном ящике. Ксения со скрипом задвинула его до упора.
По-декабрьски быстро темнело.
– Ляжешь с нами? – спросила еле слышно Лизка.
– Нет.
Дом пел на разные голоса.
Лизка долго не может уснуть. Олень таращится глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон она слышит тарахтение «нивы» – это приехал Светлов. Она хочет встать и прокрасться к лестнице, чтобы послушать, что будет, но не может заставить себя вылезти из-под одеяла. Ватный монстр придавливает её к кровати. Пеленает тяжёлый, как угар, сон.
– Просыпайся!
Лиза открывает глаза. Хмурое утро таращится в окна. Ксения стоит простоволосая, в расстёгнутом ватнике. На месте верхней пуговицы торчат усики порванной нитки.
На нижней губе у Ксении кровь. Удивительно, как из такой белой губы может сочиться такое красное.
– Что?
Собираться, бежать в город, прочь, прочь, прочь?
– Папа пропал.
– Он же приезжал ночью.
Длинные фразы опять даются Лизе тяжело.
Ксения тараторит, как отличница у доски:
– Приехал пьяный, мы повздорили, он вышел во двор. Я слышала, заводил машину. Уехал – и нет его.
– Догоняется где-то?
– Может быть.
Лиза идёт выносить помои. Обувается в сенях и видит мамины «парадные» валенки на резине. Они стоят не на полочке, а в стороне, и подошвы у них в рыжем песке. Такого песка нет ни во дворе, ни на огороде. Где это мама умудрилась?
Воровато оглянувшись на дверь пуни, где гремит о дно подойника молоко, Лиза обтирает подошвы маминых валенок тряпочкой. Зачем – сама не знает. Нужно. Вот и всё.
На стол собирают молча. Динке относят еду в кровать – та даже не благодарит, с беспокойством поглядывая в окно. «А куда папа поехал?» За столом Ксения и Лиза молчат, не поднимают глаз, боятся брызнуть друг в друга выбродившей чернотой.
Крепчает мороз. Звеняще-чистое небо висит над безжизненным «Уралуглеродом».
Лиза знает: они одни, и никто не придёт на помощь.
Светлов не возвращается и к обеду. Ксения разогревает суп, тушёную капусту, бросает в кипяток сосиски – они лопаются, выворачиваются мякотью наружу. Увидев это, она бежит в отхожее место, где сухие спазмы сотрясают её с ног до головы.
Лизка шуршит у плиты, как мышь.
В углу скребётся настоящая мышь, неуловимая, как мститель.
«Тут, дядя, мыши».
Завывания в трубе становятся громче.
«И вострубили в трубы, народ восклицал громким голосом, и от этого обрушилась стена до основания, и войско вошло в город, и взяли город».
К обеду никто не притрагивается.
Красный луч лопается внутри стеклянной сахарницы, и капли разлетаются по всей кухне.
В сумерках стучат у ворот. «Кого ещё несёт?» Светлов бы стучать не стал, это точно. Лиза приоткрывает тяжёлую створку и видит участкового Петра Фёдоровича. В полинялом ватнике поверх форменной одежды он кажется ещё круглее, и она не сразу узнаёт его.