При дворе Тишайшего
Шрифт:
— Как рыцари! — произнесла Хитрово. — В каких местах вы живете, далеко от Терека? — с важностью спросила она, желая похвастаться пред иноземцем своими познаниями.
Грузин действительно с изумлением взглянул на красавицу, знавшую, что недалеко от их царства течет Терек.
— От Терека до Тушинской земли скорого хода четыре дня.
— Недалеко. А что, эта река, Терек–то, поди, меньше нашей Москвы–реки?
Князь Леон усмехнулся и ответил:
— Да любой приток Терека в два раза больше ее.
— Ой ли! Значит, Терек — как Волга?
— Терек не так
— Ну, а скажи ты мне, — не унималась боярыня, с наслаждением прислушиваясь к гортанным звукам низкого голоса грузина, — есть ли у вас города и в каких местах вы живете?
— Как же городам, боярыня, не быть? — изумился Леон. — Таких городов, как наши Тифлис, Телав, Мцхет, не найти много, разве что Тегеран да Испагань таковы. Где столько садов с белыми дворцами и журчащими фонтанами? Где такая светлая, прозрачная река, как наша Кура? Где такие раины, буки или аллеи из роз и миндальных деревьев? Где еще растут спелые персики, абрикосы и такой душистый виноград, как у нас? Разве есть такие города, которые со всех сторон закрывались бы голубыми горами и их воздух был наполнен благоуханием цветов? О нет, ты не знаешь, нет лучших городов, как наш Тифлис и наша древняя столица Мцхет! — с воодушевлением говорил молодой грузин, и все с невольным вниманием прислушивались к его словам.
Старик Джавахов, поймав раза два знакомые имена, одобрительно закивал своей курчавой головой и с гордостью оглянул присутствующих.
Царевна Елена Леонтьевна уже давно перестала слушать, что говорил ей князь Пронский, и с разгоревшимися щеками смотрела на князя Леона. Княжна Каркашвилли вся подалась вперед; забыв всех, она не отрывала своих черных страстных глаз от юного оратора. Когда он на минуту остановился, чтобы перевести дыхание, боярыня Хитрово проговорила своим воркующим, нежным голоском:
— Ах, уж вижу, ты — кулик!
Леон и царевна не поняли ее и попросили объяснения.
— А то и значит, что всяк кулик свое болото хвалит! И плох тот кулик, который своего болота не хвалит, а хаит! А чтобы ваш Тифлис на самом деле так хорош был, что–то плохо мне верится. Вы, что черные орлы, на страшенных высотах гнезда вьете; как же там городам быть красивыми? Что–то не пойму я.
— Чтобы понять всю красоту нашей страны, надо видеть ее! — взволновался князь Леон.
— Эка, что сказал! — рассмеялась боярыня. — К вам ехать, ехать — не доехать, в тридевятую землю, в тридесятое царство ближе, поди, съездить.
— Мы же приехали! — многозначительно проговорила царевна Елена и впервые прямо в упор взглянула в глаза боярыне.
«Ну, и баба, — подумала боярыня, — воля–то какая да силища видны в глазах! Поборемся, поборемся, матушка, люблю и я побиться, силушкой вдовьей помериться. Ты моего Борисушку, свет ясна сокола, на свою жердочку переманить хочешь? Да у меня позволенья, красавица, на то не спросила, а время не пришло мне князя–то моего от себя освободить, люб он еще мне, касатик!» — и с особой нежностью она окинула статную фигуру Бориса Алексеевича.
Иногда ее самолюбивое сердце жаждало любви и привязанности, и тогда ей
— Что, князь, свет Борис Алексеевич, затуманился?
Пронский дрогнул, недоумевающим взглядом окинул всю комнату, провел рукой по глазам, точно снимая с них паутину, и спросил боярыню:
— Долго мы еще хозяюшке надоедать станем? Царевна заволновалась. Сказано было много, смеха
и шуток было довольно, а до главного — до того, о чем стонало сердце грузинской царевны и ее свиты — все еще не договорились. Боярыня, должно быть, и думать забыла, чего от ее визита ждала невестка царя Теймураза; князь Пронский, видно, другим чем был озабочен, а не делами грузинскими; царевны смеялись и шутили с царевичем и даже не слушали серьезных разговоров.
При вопросе Пронского по губам Елены Дмитриевны змеей пробежала улыбочка; она поняла, что творилось в гордом сердце царевны, но на помощь прийти не захотела. Любила она посмотреть, как люди свою гордость от нужды теряют, а тут еще царевна, хотя и чужой земли, будущая царица, пред нею, простою боярынею, должна была преклониться. И ждала боярыня льстивых речей, просьбы жалостной от царевны грузинской.
Но гордые уста Елены Леонтьевны не раскрывались. Она чувствовала, что судьба родины теперь всецело зависит от нее и этой белокурой, белотелой красавицы, так спокойно, так победоносно стоявшей пред нею, но у нее не было сил унижаться, вымаливать милостей у той женщины, которую она сразу инстинктивно возненавидела со всем пылом своей страстной, неукротимой натуры.
Обе женщины стояли друг пред другом: одна — сильная своею силой и властью, другая — слабая, беспомощная.
— Прощай, царевна, спасибо за хлеб, за соль! — проговорила наконец Хитрово, и углы ее полных губ опустились, что означало ее крайнее недовольство.
— Что ж, боярыня, — начал вдруг Пронский, — ты не скажешь царевне, устроишь ли ей свидание с царем–батюшкой?
Хитрово метнула на князя грозный взгляд, но, притворно усмехнувшись, точно не понимая, спросила:
— А разве царевна хочет видеться с государем? Она меня н_е п_р_о_с_и_л_а об этом.
Боярыня сделала ударение на слове «просила» и перевела вопросительный взгляд на царевну. У той в это время происходила тяжелая борьба между долгом и личным чувством.
Леон Джавахов понял, что обе женщины невзлюбили друг друга, что боярыня испытывает царевну, а последняя не хочет преклониться пред влиятельной боярыней. И вдруг Пронский очутился возле него и тихо шепнул ему:
— Пусть царевна просит свидания с царем… одно только слово, а прочее я уж устрою.
— Она попросит царевен! — также шепотом ответил Леон.
— Боже сохрани! — испугался Пронский. — Вечного врага наживете в боярыне.
— Но царевна ни за что не попросит ее…
— Надо заставить.
— Я скажу отцу, — и князь Леон указал на седого грузина, с нескрываемым беспокойством следившего за царевной и боярыней.
— Познакомь, князь, меня с ним.
— Он не говорит по–русски.