При дворе Тишайшего
Шрифт:
Двери за ней остались полуоткрытыми; за ними виднелась такая же комната, в которой никого теперь не было.
— А Ольга? — грозным шепотом спросил Пронский.
Жена затрепетала, и поднос заколебался в ее руках. Пронский с бешенством вырвал у нее поднос и, отдавая его слуге, приказал:
— Княжне отдать, чтобы сейчас же сюда шла!
— Князь Борис Алексеевич! — надорванным голосом начала было просить княгиня, но Пронский, закипая гневом, только взглянул на нее — и она тотчас же робко умолкла.
Слуга поспешно вышел с подносом.
—
Проникни не успел ответить, как уже вернулся смущенный слуга и сказал, что княжна не выйдет, потому что не одета..
Князь Борис закусил губы, кинул злобный взгляд на жену и вихрем умчался из комнаты.
— Князь… батюшка! — обратилась Пронская к Черкасскому. — Откажись ты, ради Господа, от Олюшки!.. — и она с мольбой протянула к нему руки.
Князь Григорий попыхтел и ответил по малом размышлении:
— Люба дочь мне твоя, княгинюшка, силушки–то и нет отказаться…
Он замолчал, словно поперхнулся, встретив печальный, полный укоризны взгляд Пронской.
— Как же люба, коли ты ее ни разу не видывал? — спросила она его.
Черкасский отвел от нее смущенный взор.
Княгиня Анастасия Петровна была из рода Репниных; богатой сиротой выдали ее родственники, не спросясь, за двадцатидвухлетнего Пронского, именитого, но небогатого княжеского сына, известного уже по всей Москве своими зловредными похождениями и необузданными кутежами. Князь женился на сироте только из–за богатства и сразу же стал обхаживать ее, чтобы она передала ему в полную собственность все свои поместья, вотчины и деньги. Молодая женщина, доверчивая, любящая всем своим юным сердцем, привязалась к своему красавцу мужу и, конечно, охотно отдала ему все. Ему только и нужно было этого. Едва родилась дочь, он окончательно покинул ее. Однако, прежде чем расстаться, он ежедневно терзал ее — сперва нравственно, а когда она решительно отказалась идти в монастырь, то и телесно.
В какие–нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда–то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены «судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, исстрадавшемся теле.
— Откажись, князь! — с мольбою прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. — Ну какая Олюша тебе невеста?
— Чем же я не жених? — осклабившись, спросил князь.
— Олюшке еще и семнадцати лет нет…
— Оно и лучше, такую жену мне и надо: по крайности покорлива будет, — сказал князь с замаслившимся взором.
— Какое же счастье, если она тебя не любит?
— Небось после полюбит! — с нехорошим смешком ответил князь.
— Побойся ты Бога! — заломила
— Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! — раздражительно возразил князь.
— Отец! — с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. — Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.
В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.
— Подыми глаза–то, небось не съедят! — грубо крикнул ей отец.
Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую–то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.
— Подай князю чарку! — приказал Пронский.
Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась пред ним, но не поклонилась ему.
— А поклон за дверями оставила, что ли?
Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.
— Тонка она у тебя больно! — беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.
Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:
— Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.
Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла точно истукан, молча, низко потупив взор.
— Да я ничего, я так, к слову, — поторопился ответить Черкасский и бесцеремонно стал разглядывать девушку.
Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.
— И не очень, чтобы того, с лица казиста! — пробормотал Черкасский.
— Да ты что, княже? — обернулся к нему Пронский. — На конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…
— Что ты, что ты! — заговорил Григорий Сенкулеевич. — Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я–де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! — рассмеялся он гаденьким смешком. — А по мне, и невеста–то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.
— Не ее бабьего ума это дело! — мрачно смерил жену глазами Пронский. — Ступай! — приказал он ей. — И ты! — обратился он к дочери.
Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.
— Ты жди меня, — сказал князь жене, когда она была уже в дверях. — Я скоро зайду: потолковать надо.
Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:
— Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она, и приданое за ней немалое ты выговорил; я думал — и разговору конец, ан ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!
— Послушай, князь Борис Алексеевич, — остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его: