При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
Шрифт:
– Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин! Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.
«Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах», – подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на
Струмилин сказал:
– А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:
– Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
– Что такое?
– Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
– Погодите, погодите, – остановил его Струмилин, – я что-то ни черта не понимаю. Объясните спокойнее, без эмоций.
– Лошади могут погибнуть, – сказал Тихон Савельич, – а их надо перебросить на Уединение.
– Какие лошади?
– Транспорт местного значения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.
– И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
– Ладно, – сказал Струмилин, – не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.
– При чем тут мерины, я не могу понять? – удивился начальник порта. – Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.
– Мерином не обзывают.
– Неважно. Мерин – это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке: жеребцы и кобылы.
Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
– Снова будем ишачить с грузами?
– Сплошной зоологический жаргон, – усмехнулся Струмилин, – что это сегодня со всеми приключилось?
– Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.
– А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?
– Oui, monsieur, – ответил Богачев, – je comprends bien!
Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его «vous comprenez», но ответить он смог бы только «oui, monsieur», потому что больше не знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.
6
Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон
«Не тот пошел пилот, – думал он, глядя на ребят, – не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения».
– Когда будем товар грузить? – спросил Тихон Савельевич. – Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
– У лошади сознания нет, – сказал Богачев, – у лошади животная сообразительность.
– И привязчивость, – добавил бортмеханик Володя, – граничащая с женской.
Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
– Все готово? – спросил он Володю.
– Да.
– Все в порядке?
– Да.
– Как левая лыжа?
– Думаю, еще дня два проходим.
– Где будем менять?
– Или в Крестах, или здесь.
– Тихон Савельич, – спросил Струмилин, – а там могут лыжи сменить?
– Смогут.
Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
– Паша, давайте загонять эту скотину.
– Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, – ответил Богачев, – они не проходили стажировки в цирке.
– По доскам, – сказал Тихон Савельевич, – вы доски бросьте, а я их заведу.
– А там как?
– Там стреножим и привяжем.
– Как бы нам не привезти конскую колбасу, – сказал Богачев, – зимовщики будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.
Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их, и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил, хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот папиросы.
– Не бейте, – попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь – большую добрую кобылу с длинной гривой, – не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему заведем.