При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Песенка про художественную стрижку

Когда пошел я в первый класс, В тот самый год, в ту пору Костюмчик был в семье у нас, И был отцу он впору. Отец к нему, отец к нему Проникнут был заботой, С потертых сгибов бахрому Он стриг перед работой. Я кончил школу, выбрил пух И преуспел в науке, А мой отец, как вечный дух, Носил все те же брюки. Он по ночам писал, писал Учеными словами, А по утрам мундир спасал — Мудрил над рукавами. Еще не знали мы тогда, Что можно жить иначе, Что это — бедные года, А будут побогаче. Как жили все, так жили мы, И всем штанов хватило, И эта стрижка бахромы Отца не тяготила. Стригаль стрижет своих овец, Рантье стрижет купоны, А что стрижет он, мой отец? Сюртук и панталоны. Костюмом надо дорожить: Отгладь его, отчисти, И будет он тебе служить, А ты служи отчизне. 1973

Вспомните,

ребята

Вспомните, ребята, поколение людей В кепках довоенного покроя. Нас они любили, За руку водили, С ними мы скандалили порою. И когда над ними грянул смертный гром, Нам судьба иное начертала — Нам, непризывному, Нам, неприписному Воинству окрестного квартала. Сирые метели след позамели, Все календари пооблетели, Годы нашей жизни как составы пролетели — Как же мы давно осиротели! Вспомните, ребята, Вспомните, ребята,— Разве это выразить словами, Как они стояли У военкомата С бритыми навечно головами. Вспомним их сегодня всех до одного, Вымостивших страшную дорогу. Скоро, кроме нас, уже не будет никого, Кто вместе с ними слышал первую тревогу. И когда над ними грянул смертный гром Трубами районного оркестра, Мы глотали звуки Ярости и муки, Чтоб хотя бы музыка воскресла. Вспомните, ребята, Вспомните, ребята,— Это только мы видали с вами, Как они шагали От военкомата С бритыми навечно головами. 1977

Спасибо отцу

Спасибо отцу, не погиб На гибельной, страшной войне. А мог бы погибнуть вполне. Спасибо отцу, не пропал, Лопаткой себя окопал, Мозгами, где надо, раскинул, Ногтями, что надо, наскреб — И выжил. Не сгибнул, не сгинул. И каску надвинул на лоб. И чести своей не предал, И славы солдатской отведал, И мне безотцовщины не дал, Хлебнуть этой доли — не дал. А что не досталось ему Прямого в окопчик снаряда, За это спасиба не надо, За это спасибо — кому? 1979

Сорок два

Я лермонтовский возраст одолел, И пушкинского возраста предел Оставил позади, и вот владею Тем возрастом, в котором мой отец, Расчета минометного боец, Угрюмо бил по зверю и злодею. Отец мой в сорок лет владел брюшком И со стенокардией был знаком, Но в сорок два он стал как бог здоровый Ему назначил сорок первый год Заместо валидола — миномет Восьмидесятидвухмиллиметровый. Чтоб утвердить бессмертие строкой, Всего и нужно — воля да покой, Но мой отец был занят минометом; И в праведном бою за волю ту Он утверждал опорную плиту, И глаз его на это был наметан. И с грудою металла на спине Шагал он по великой той войне, Похрапывал, укутавшись в сугробы. И с горсткою металла на груди Вернулся он, и тут же пруд пруди К нему вернулось всяческой хворобы. Отец кряхтел, но оказался слаб Пред полчищем своих сердечных жаб И потому уснул и не проснулся. Он юным был — надежды подавал, Он лысым стал — предмет преподавал, Но в сорок два — бессмертия коснулся. 1972

Ночные чтения

Стенограмма трибунала, Лихолетию — предел. В стенограмме грому мало, Зато дым глаза проел. Вдоволь дыма, вдоволь чада, Что там чудится сквозь чад? Это — дети, это — чада Стонут и кровоточат. Отчего сегодня вдруг Все в глазах одна картина — В сером кителе детина Рвет дите из женских рук? Фотография на вклейке — За оградою, как в клетке, Люди-нелюди сидят, Все гляделками глядят. Геринг с кожею отвислой, Кальтенбруннер с рожей кислой, Риббентроп как жердь прямой — Что с них спросишь, боже мой? Что им дети? Что им мать Обезумевшая? Что им Наши села с бабьим воем? Им бы губы поджимать. Темен, темен их закон, Как очки на ихнем Гессе, Ну загнали их в загон,— Что им грады? Что им веси? Это сколько ж надо спеси, Чтоб детей швырять в огонь? Том закрою, тихо встану, Напою водицей Анну, Одеяльце подоткну. Про войну читать не стану, Подышать пойду к окну. Анна в память бабки Анны Анною наречена. На земле от бабки Анны Только карточка одна. Бабка в час великой муки — Хлебца в сумку, деток в руки, А себя не сберегла: Умирала за Уралом, Было бабке двадцать с малым, Чернобровая была. Не дождались Анну деды: Оба Деда до Победы Дотрубили в битве той; Только жить им трудно было, Знать, война нутро отбила — Под одной лежат плитой. Есть у Анны мать с отцом — Разве мало? Кашу сварим, Отогреем, отоварим, Не ударим в грязь лицом. Ночь пройдет. В начале дня В ясли сдам свою отраду, Анна вскрикнет, как от яду, Анна вцепится в меня. Не реви, скажу, Анюта, Твое горе не беда, Твоя горькая минута Не оставит и следа. Сделай милость, не реви, Сердца бедного не рви. 1973

К

поэту С. питаю интерес

К поэту С. питаю интерес, Особый род влюбленности питаю, Я сознаю, каков реальный вес У книжицы, которую листаю: Она тонка, но тяжела, как тол, Я семь томов отдам за эти строки, Я знаю, у кого мне брать уроки, Кого мне брать на свой рабочий стол. Строка строку выносит из огня, Как раненого раненый выносит,— Не каждый эту музыку выносит, Но как она врывается в меня! Как я внимаю лире роковой Поэта С.— его железной лире! Быть может, я в своем интимном мире, Как он, политработник фронтовой? Друзей его люблю издалека — Ровесников великого похода, Надежный круг, в который нету входа Моим друзьям: ведь мы не их полка. Стареть им просто, совесть их чиста, А мы не выдаем, что староваты, Ведь мы студенты, а они — солдаты, И этим обозначены места. Пока в пекарне в пряничном цеху С изюмом литпродукция печется, Поэт грызет горбушку и печется О почести, положенной стиху: О павших, о пропавших и о них — О тех, кто отстоял свободный стих, В котором тоже родины свобода,— Чтоб всяк того достойный был прочтен, И честь по чести славою почтен, И отпечатан в памяти народа. Издалека люблю поэта С.! Бывает, в клубе он стоит, как витязь. Ах, этот клуб! — поэтов политес И поэтесс святая деловитость. Зато в награду рею гордым духом, Обрадованно рдею правым ухом, Когда Борис Абрамыч С., поэт, Меня порой у вешалки приметит И на порыв души моей ответит — Подарит мне улыбку и привет. 1972

2. Альма-матер

Тает!

Апрель, апрель на улице! А на улице февраль. Еще февраль на улице, А на улице — апрель! И крыши все затаяли, И солнышко печет. Эх, взять бы мне за талию Подснежников пучок! Взять бы в руку вербочку, Чтоб запахом текла, Мимозную бы веточку — Весточку тепла! Весточки вы ранние, Ветры издалека — Весенние, бескрайние, Искрящиеся слегка… Апрель, апрель на улице! А на улице февраль. Еще февраль на улице, А на улице — апрель! Не дома, не под крышею, На самом ветерке Стоит девчонка рыжая В зеленом свитерке. Стоит с довольной миною, Милою весьма. А может, вправду минула, Сгинула зима? Может, вправду сгинула? Солнышко печет! Той, что шубку скинула, Слава и почет! Апрель, апрель на улице! А на улице февраль. Еще февраль на улице, А на улице — апрель! Сколько солнца шалого На улице хмельной! Улица, как палуба, Ходит подо мной. Я рот закрыл с опаскою, Держу едва-едва Вот эти шалопайские, Шампанские слова. Весточки вы ранние, Ветры издалека — Весенние, бескрайние, Искрящиеся слегка… 1957

«Мне бы плыть на медленной байдарке…»

Мне бы плыть на медленной байдарке По рассветной розовой воде, Чтобы всюду были мне подарки, Чтобы ждали праздники везде. Чтобы птицы ранние свистали — Это ведь не я их разбудил. Чтобы ветки мокрые свисали, Чтобы я лицом их разводил. Позабудут выдры свои норы, Вылезут ко мне средь бела дня. Сто кувшинок хлынут в мои ноздри, Сто пушинок сядут на меня. Сто мальков мне пальцы защекочут, Лишь возьму и руку окуну. Я слова упрячу за щекою, Никого неловко не спугну. А когда вблизи ударит рыбина, Ринусь я глазами ей вослед — И не надо мне фунтовой прибыли, У меня и удочек-то нет. Ни двустволки, ни ученой суки, Ни капкана нет, ни западни. Снасти — для слепых и для безухих, Ну а мне — на что же мне они? 1957

«В Звенигород, прихваченный морозом…»

В Звенигород, прихваченный морозом, Слетаются овсянки и щеглы. В Звенигороде ласковым навозом Заснеженные улицы щедры. В Звенигороде возле гастронома, Где теплый конь приладился к овсу, Вертлява, любопытна, востроноса, Синица растрезвонилась вовсю. Еще бы не свистеть! С людьми-то лестно. Дымится город, трубами маня. Звенигород синиц берет у леса, А лесу отдает взамен меня… 1958

На лыжах

Январский снег, звенящий тонко, Лыжня лесная для забав. И эта девочка-эстонка С январским ветром на зубах!.. Мы не бежали — мы летели, Неслись на крыльях озорных, И друг на друга не глядели, И обгоняли остальных, И лыжи верные не липли — Скользили, слушались легко. Потом прошли деревню Липки, Там пили чудо-молоко. И были сказки за кустами, Глаза в серебряной пыли… Опять неслись. Потом устали. Искали путь, Потом нашли. Мы не заботились в столовке, Что для кого-то смех нелеп, Щепотью брали из солонки И густо сыпали на хлеб, Галдели, требуя добавки, Орали бравое «ура», Робели старенькие бабки, И улыбались повара. Потом был вечер, Он, как олух, В истоме лез через кусты, И снег жевал, и между елок Искал эстонские цветы. И пахло хвоей и щепою, И мглу на небо налило, И вечер звезды брал щепотью И густо сыпал на село. 1958