Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.
Шрифт:
Съезд обратил внимание и на новую тенденцию. Она выразилась в привлечении пасторами к антиправославной пропаганде местной эсто-латышской печати, которая сосредоточилась исключительно на сообщении сведений, унижающих православие. При этом нередко использовались нападки на православие со стороны российских левых печатных органов. Так, были подхвачены и переиначены на разные лады вздорные слухи относительно отца Иоанна Кронштадтского, распространявшиеся в одно время петербургскими газетами [67] , и никакие объяснения или письма в редакции не помогали. Их просто не печатали. На просьбу протоирея А.В. поместить его отзыв о духовном журнале «Waimulik Sonumitooja» редакция одной эстонской газеты ответила, что не может этого сделать, боясь прослыть за обрусителей. Главную побудительную причину враждебности эсто-латышской печати к православию депутаты съезда увидели в узконационалистической тенденции, усердно раздуваемой местными близорукими политиками. Дело в том, в стремлении создать свою независимую национальную культуру эти политики, учитывая связь между культурой и вероисповеданием, сделали ставку на Церковь большинства, т.е. Церковь
67
Священномученик Онуфрий (Гагалюк) в «Слове в день памяти протоиерея Иоанна Кронштадтского» (1924 г.) сказал, в частности, следующее: «…Грешный мир не любит праведников. Сколько вражды, злобы и зависти сплелось вокруг имени доброго пастыря! Отца Иоанна обвиняли в корыстолюбии, в безнравственной жизни. Можно ли было подумать, а не то что сказать об этом чистом и смиренном пастыре Божием? Отец Иоанн, правда, ходил в шёлковых рясах, но на них смотрел так же, как и на рогожку, и потому лишь надевал, чтобы не обидеть своих жертвователей. Через руки его проходили для бедняков сотни тысяч рублей в год, но он никогда не имел и копейки. О его доброй нравственности есть свидетельства у людей внешних…» Источник: Московские епархиальные ведомости. 2007. № 9–10. С. 162.
Эстонцам же и латышам в качестве национальной навязывалась церковь их угнетателей, всё ещё державших две трети местного населения в экономической кабале. Таким образом, местные народные деятели играли на руку немецкой политике, направленной на удержание первенствующего значения за лютеранской Церковью как условия немецкого духовного господства над местными народностями. Наиболее активными проводниками восприятия лютеранства как национальной религии эстонцев и латышей явились представители городского населения, наиболее подпавшие под немецкое влияние. На селе же на руку немецким вожделениям играли главным образом лица, находившиеся в тесном общении с немецким элементом или же зависевшие от него: деревенские лавочники, корчмари, мызные управляющие и т.д.
Хотя историческая память эстонцев и латышей оставалась пронизанной ненавистью к немецким поработителям, однако, будучи в течение семисот лет рабами и холопами тевтонов, эти народы всё же смотрели на своих господ снизу вверх и втайне преклонялись перед ними, их властью и богатством. Более того, они по-лакейски переняли у своих господ пренебрежительное отношение ко всему русскому. Иначе и не могло быть в условиях попустительства центральной власти остзейскому особому порядку в крае и слабому культурному и экономическому влиянию России и русских. Император Александр III своей политикой указал путь преобразований и перемен в крае. Но эти преобразования опоздали на целое столетие и потому силы оказались неравными, хотя при желании и средствах много можно было бы сделать. Говоря о том, что силы совершенно неравные, 27-й Епархиальный съезд духовенства Рижской епархии обращал внимание на следующее: «Как православные, сравнительно с лютеранами, представляют меньшинство, так и лютеранских деятелей несравненно более, чем православных….На одной стороне — масса, отличающаяся и богатством, и влиянием, на другой — в большинстве случаев одни бедняки; с одной стороны всяческая поддержка, с другой — надежда на собственные слабые силы; на одной стороне работают сотни и тысячи, на другой — число их ограничивается единицами и десятками. Сюда можно присоединить и то обстоятельство, что наши лучшие силы, получившие высшее образование и могущие быть полезными работниками как на ниве Христовой, так и на поприще гражданской службы, обыкновенно получают назначение внутрь России, а не в наш край, тогда как лютеранство старается сгруппировать и выдвинуть все наличные силы, не ставя им при их деятельности никаких преград»{247}.
Можно ли удивляться, что представители национальной эстонской и латышской интеллигенции так и не захотели понять, что Православие (и об этом говорилось на епархиальном съезде) не есть религия одного какого-либо народа, а действительно мировая религия, объединившая и возродившая многие народности, и поэтому как национальная религия более пригодна для местного населения, чем лютеранство, представляющее собой продукт немецкого духа. Местная же пресса старалась представить всё русское, а вместе и с тем и православие, как нечто тёмное, отсталое и не стоящее внимания. Если в 1840-е годы латыши и эстонцы желали присоединиться к православию, потому что воспринимали его как «царскую веру», то в первой декаде века двадцатого православие стало для них просто «русской верой», на которую они перенесли скептическое и даже враждебное отношение ко всему русскому, внушённое немцами и собственной национальной интеллигенцией, обслуживающей немецкие интересы.
Согласно данным 27-го Епархиального съезда, к 1908 г. от православной Церкви отпало почти 10 тыс. человек. По этому поводу временный прибалтийский генерал-губернатор А.Н. Меллер-Закомельский сообщал председателю Совета министров П.А. Столыпину следующее: «В недавнее время немало латышей и эстонцев перешло из православия в лютеранство, чем порвана последняя связь их с русскими. Причины этого печального явления — слабый состав русского духовенства, в особенности сельского, бездеятельность, лень и недостаток умственного развития его, причём некоторые, предаваясь даже порочной и предосудительной жизни, отталкивают таким образом прихожан от православия. Трудно бороться с пасторами, более развитыми и лучше обеспеченными материально, да и мало рвения. Например, сам архиепископ Рижский не посещает епархию и обыкновенно, кроме Митавы, нигде не бывает»{248}. Такие нелицеприятные оценки православного духовенства в Прибалтийском крае — это, конечно, ещё и упрёк в адрес центральной власти, не позаботившейся своевременно о том, чтобы укрепить духовные, интеллектуальные
В своём письме Столыпину Меллер-Закомельский обратил внимание ещё на одно важное обстоятельство. Он писал: «Как немцы, так латыши и эстонцы одинаково враждебно относятся к русским, причём латыши и эстонцы — или националисты, или социал-революционеры»{249}.
Глава VII.
Накануне великих потрясений
VII. 1. Завет Царя-Миротворца
Александр III перед своей кончиной дал последние наставления своему сыну и наследнику престола Николаю Александровичу. Один из советов навсегда запечатлелся в истории. «Помни, — сказал Александр III, — у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн»{250}. Такой опыт Александр III, заслуженно названный Царём-Миротворцем, вынес из русско-турецкой войны 1877–78 гг., которая велась за освобождение балканских славян от турецкого владычества и в которой он сам участвовал. Безусловная победа русского оружия была «украдена» на Берлинском конгрессе «честным маклером» Бисмарком, с помощью которого восторжествовали интересы Англии, а также Австро-Венгрии, которую Бисмарк втайне поддерживал и с которой Германия в 1879 г. заключила союз. Так что «слава, политая кровью», вылилась для России в ничтожный внешнеполитический итог. Отрезвляюще подействовала и «неблагодарность» Болгарии, которая после освобождения русской армией встала на путь прогерманской ориентации. Это обнаружилось со всей очевидностью после избрания болгарским князем Фердинанда Кобурга — ставленника Германии и Австро-Венгрии. Александр III отказался признать Ф. Кобурга и на 8 лет прервал отношения с Болгарией. Несмотря на победоносную войну с Турцией, путь России к Проливам с севера, вопреки прежним ожиданиям, был закрыт. Кроме того, эта Балканская война имела разрушительные последствия для страны. Она не только истощила силы государства, потребовав огромных жертв от населения, но и стала на фоне унизительных дипломатических поражений России одной из причин внутренней нестабильности, обеспечившей благоприятную среду для деятельности деструктивных сил, которые убили Александра II.
Осмысление такого опыта определило переход к новой тактике в российской внешней политике. Это: осторожность, избегание новых конфликтов и осложнений, сведение к минимуму влияния внешних факторов на внутриполитическую ситуацию в России. В царствование Александра-Миротворца именно такую политику на правах исполнителя царской воли проводил министр иностранных дел Н.К. Гире — человек осторожный и убеждённый монархист. Причины миролюбивой внешней политики России германский представитель в Петербурге Б. Бюлов свёл к инстинктивному стремлению сохранить монархию, монарха и самодержавный порядок. Б. Бюлов, в частности, писал: «Гире прекрасно знает, что в России в случае военного поражения вспыхнет революция, по сравнению с которой Парижская коммуна покажется детской забавой»{251}.
Следует признать, что завет миролюбия и миротворчества, переданный Александром III своему преемнику, был чрезвычайно актуален. Он, конечно, не сводился к инстинкту личного самосохранения, а имел в виду благо России. Об этом же сказал и сам император: «Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать»{252}.
Действительно, в конце XIX — начале XX в. русские самодержцы были заинтересованы прежде всего и больше всего в мире. Философ и религиозный мыслитель И.А. Ильин писал: «По точному исчислению генерала Сухотина и историка Ключевского, русский народ провоевал буквально две трети своей жизни — за свою национальную независимость и за своё место под солнцем, которое оспаривали у него все соседи. Эти войны столетиями растрачивали его лучшие силы: гибли самые верные, самые храбрые, самые сильные духом, волею и телом. Эти войны задержали его культурный и хозяйственный рост. Им надо было положить конец….В общем, много славы, очень много ненужного бремени и огромные потери….Оставалось одно — мудрое и верное: неуклонно и искусно поддерживать в Европе и Азии равновесие сил и длительное замирение» {253} . Поэтому, как отмечал И.А. Ильин, ограждение России от ненужных войн и революционных безумий, которые шли из Европы и препятствовали проведению реформ, становилось важной задачей русских царей [68] . Россия как никогда нуждалась во внутренней и внешней стабильности, чтобы продолжить начатый Александром II процесс модернизации страны и вступить в новый век мощным, конкурентоспособным и, конечно, единым государством.
68
И.А. Ильин, в частности, писал: «Начиная с первой французской революции, впервые показавшей европейцам весь размах этого заразительного психического заболевания масс, Россия должна была считаться с двумя кровавыми опасностями, идущими из Европы: с войной и революцией.. Что может дать России европейская война — показали тогда наполеоновские походы, окончившиеся опустошением ряда губерний, сожжением Москвы и ликвидационной войной за пределами России. Что может вызвать в России массовое восстание, показали бунт Разина, стрелецкие заговоры при Петре Великом и самозванство Пугачёва. Русские государи XIX в. видели обе эти опасности, которые нисколько не тревожили русскую революционную интеллигенцию… Они хотели вывести народ, по возможности без войн и революций, на путь реформ, дальновидно подготовлявшихся Императором Николаем I и превосходно осуществлённых Императором Александром II». Источник: Ильин И.А. Мировая политика русских государей. С. 103.