Причуды богов
Шрифт:
Юлия поджала губы. Ох, не вовремя, не к месту пришли эти воспоминания! Нет, прочь!
Тряхнув головой, она решительно шагнула в комнату, так, что мадам Люцина даже замешкалась от неожиданности. В этот вечер дебюта Незабудки в парадной зале было не очень многолюдно: на премьеры приглашались только свои люди, постоянные клиенты, которые удостаивались чести сорвать первые цветы удовольствия: не более семи-десяти человек. В центре возвышался знаменитый стол для «плетения венков» – обитый красным плюшем, похожий на окровавленный жертвенник.
Сейчас на нем под музыку Огиньского, которую выбренькивала на рояле рыжеволосая Пивонья, облаченная в алый
Она невольно зажмурилась, но мадам Люцина железным перстом толкнула ее в бок: «Не стой столбом, мужичка!» – и та открыла глаза, изобразила улыбку, помахала рукой – все как ее учили! – молодым людям, которые тотчас окружили ее и принялись осыпать комплиментами ее голубой наряд, ее фигуру, ее волосы. Никто не прикасался к Незабудке, таково было суровое правило Театра: пока дебютантка не выбрала себе садовника, рук не распускать. Молодые люди даже держали их за спиной на всякий случай, однако другие части их тел выдавали восторг перед обнаженными чуть ли не до бедер стройными ножками Незабудки и ее пышными грудями, едва не выпадавшими из корсета: корпус не корпус, но полвзвода декольте Незабудки уже явно соблазнило!
Юлия словно в тумане видела окружавших ее самцов, готовых к немедленному совокуплению. Только трое еще не присоединились к сборищу ее почитателей и сидели у рояля; один поглаживал спину играющей Пивоньи, а двое других были увлечены беседою. И Юлия едва не расхохоталась истерически, услыхав, что эти мужчины, сидящие в гостиной публичного дома, самозабвенно превозносят до небес французскую армию, Французскую революцию, а также гильотину, в которой видели спасение страны, и не только Франции – Польши тоже. Речи Посполитой, свергнувшей гнет России, надлежало непременно обзавестись гильотиной, на которую будут сведены все оставшиеся в Польше русские – и все пленные, захваченные в разразившейся войне.
– Кроме великого князя Константина! – со смехом воскликнул один из беседующих, и голос его показался Юлии знакомым. – У этого кацапа и впрямь великая душа: он без боя отдал Варшаву варшавянам!
– Вопрос – кому? – пробормотал первый. – Будущее в тумане. На престол могут втащить кого угодно.
– Да не все ли равно? Пусть и впрямь Польша станет аристократкой, пусть ее королем станет Чарторыйский, пусть австрийский принц – лишь бы она была независимой от проклятой России!
– Вы что, еще не читали манифест революционного сейма от 20 декабря? Лелевель [34] там расшаркался: «Нами не руководит никакая национальная ненависть к русским, представляющим собою, как и мы, великую ветвь славянского племени». Как вам это нравится?! Добрососедство с великой Россией! Это ли не предательство?! Так что, друг мой, словечко «проклятая» становится немодным.
34
Лидер польской революции, демократ.
– Поистине среди русских хороши были только пятеро повешенных в Санкт-Петербурге после событий на Сенатской площади и их сотоварищи, звенящие кандалами в Нерчинске.
Как ни отвратителен был Юлии предмет их беседы, она невольно прыснула: два молодых человека, явившихся почесать блуд в бордель, беседуют о политике, выплевывают бессильную злобу, словно забыв, куда пришли, зачем пришли, словно забыв, что оба вовсе голые! Голые esprits forts! [35]
35
Вольнодумцы (фр.).
– Господа, господа! – похлопала в ладоши мадам Люцина, и Пивонья прекратила терзать рояль. – Нынче в нашем милом Театре премьера. Представляю вам очередную дебютантку. Ее имя…
Она помедлила, и этого мгновения как раз достало, чтобы двое беседующих прервались, обернулись к девушке в голубом, взглянули на нее со вниманием – и один из них изумленно воскликнул:
– Юлия!
И ей тоже хватило этого мгновения – чтобы увидеть его лицо, и узнать, и понять, что теперь она окончательно погибла, ибо это был… Адам.
Адам!
Золотоволосый красавец, словно изваянный из мрамора, стройный, изящный… а ноги-то у него какие тощие и кривые, словно от другого тела отрезаны! Вот странно – Юлия не замечала этого прежде, когда он был одет. И почему-то сплошь поросшие густым черным волосом до самых чресел!
Откуда он здесь?! Как он здесь?! Зачем?!
«Да за тем же, за чем и прочие, – холодно усмехнулась Юлия. – И, верно, он здесь завсегдатай – ведь на премьеры зовутся только «друзья дома»!»
И память тут же подсуетилась: вытащила из-под спуда тщательно запрятанное, старательно забытое зрелище совместного похабства, творимого на алом плюшевом жертвеннике. Это ведь Адам был тогда среди прочих! Это его видела Юлия перед тем, как лишилась чувств! Он и его бесстыдство были причиною ее болезни, он, Аполлон с ногами сатира! Верно, и душа его такова – похотлива, блудлива.
Она-то мучилась угрызениями совести, изнемогала от стыда, ощущала себя предательницей, потому что введена была в роковое заблуждение тьмой, и ночью, и своей любовью к нему! А он, расточая ей нежнейшие признания, через час бежал сюда и валялся с распутной Ружей, ленивой Пивоньей, глупышкой Фьелэк – да и со всеми с ними враз. С него станется! Ах, потаскун, пакостник, блудодей, кощунник! Да как он смел глумиться над любовью! Вот сейчас Юлия скажет ему! Все скажет, что думает! Ведь, если порассуждать, она здесь очутилась из-за него. Он сейчас узнает, что совершил!
Юлия уже набрала в грудь воздуху, оттачивая словцо поострее, уже хищно блеснули ее глаза, она уже приоткрыла рот, готовясь обрушить на Адама град упреков и оскорблений, – да так и замерла, словно подавилась своими же словами, ибо внезапная мысль, пронзившая ее, была ядовитее змеиного укуса: а что будет, если Адам в ответ назовет фамилию ее отца? На свой позор она уже закрыла глаза, но позора этой отважной, честной фамилии вынести не сможет! Господи, не допусти!
– Юлия, Боже правый, – повторил между тем Адам, и недоверчивое изумление на его лице сменилось кривой усмешкою. – Ты здесь?! Так, значит, Сокольский ошибался, говоря, что ты, что ты дочь… – У него перехватило горло, и, как ни была напряжена, потрясена Юлия, она не смогла не заметить, что рука Люцины вдруг ощутимо задрожала, и мадам испуганно воскликнула: