Причуды богов

Арсеньева Елена

– И что с ней было потом? – с ужасом пролепетала Юлия.

Ванда бросила на нее хмурый взгляд:

– Бедняжка и прежде была слаба разумом, а тут и вовсе тронулась. Конечно, пан Шимон не велел Ржевусскому более появляться в Театре, пригрозил, что пожалуется его истинному владельцу. Да пану Вацлаву что за беда, коли с этим владельцем они были приятелями? Тот и сам тоже… жесток, бессердечен! Франку, бедняжку, из дому не выгнали – на том и спасибо. Оставили грязную работу делать, нужники чистить. Да ты, верно, и не видела ее: днем она на глаза людям не показывается, похожа на лесную зверюгу, а ведь была как цветочек!

У Ванды дрогнул голос, и Юлия порадовалась, что глаза подруги

заволокло слезами, а значит, она не увидит выражения ее лица. Хотя всякая женщина была бы потрясена при такой исповеди, но Юлия услышала в словах Ванды куда больше, чем было сказано… Пан Шимон затрясся при упоминании Сокольского, сказал, что тот над всем здесь властен… Ржевусский не скрывал, что он приятель Зигмунда. А Ванда назвала владельца Театра жестоким, бессердечным… Верно, таков он и есть, Зигмунд Сокольский, внушающий людям ужас своим безразличием к ним, хладнокровием, умением вдребезги разбивать чужие судьбы. И подумать только! Этот человек ее преследует!

Она оглянулась, с нерассуждающим ужасом ожидая увидеть совсем близко грозного и неумолимого, как ловчий сокол, Зигмунда, но вокруг ничего не было, кроме привычной затуманенной равнины, и никого, ни единой живой души, кроме Ванды, которая угрюмо смотрела вдаль невидящими глазами.

И острое, болезненное любопытство вдруг заставило Юлию спросить:

– Ты знаешь его?

Ванда взглянула исподлобья: коротко, испытующе.

– Кого?

– Ну, этого хозяина… – путаясь в словах, чувствуя, что жестоко покраснела, промямлила Юлия, не понимая, почему глаза Ванды сделались вдруг так холодны. – Приятеля Ржевусского…

Разумеется, вопрос оказался глуп: примадонна Цветочного театра, какой в недавнем прошлом была Ванда, уж наверное, должна знать этого загадочного хозяина, и все-таки Юлия бессознательно вложила в свои слова иной оттенок… и так была напряжена ее душа, что уловила этот же оттенок в простом, казалось бы, ответе Ванды: «Мне ли его не знать!» – и отчего-то отозвалась такой внезапной болью, что Юлия резко отвернулась, скрывая невольные слезы.

Безотчетно прижав руку к сердцу, она покачивалась в седле, не видя ничего вокруг, а перед глазами вспыхивали грозные серые глаза, улыбались твердые губы. Да нет же, почему твердые? Несказанно нежные, дурманящие шепотом: «Милая, ты пришла!» И плечи его видела Юлия – широкие, атласно-гладкие, так что снова и снова хотелось касаться их ладонями…

Щекам стало холодно, и Юлия с изумлением заметила, что слезы уже бегут неостановимо. Лучше всего было бы отмолчаться, перетерпеть, избыть минуту горечи, но терпение не относилось к числу ее добродетелей, а потому, старательно глядя вдаль и подняв лицо, чтобы ветер поскорее высушил слезы, она все же спросила – и сразу пожалела, что не откусила себе язык:

– А как ты его знала?

Словно и без того все не было ясно! А ну Ванда спросит, зачем ей это, – что ответить? Разыгрывать лютую ненависть к совратителю и обманщику Зигмунду? Но ведь он не был ни обманщиком, ни совратителем! Чего там, Юлия отлично знает, что попалась в собственную ловушку. Пылкая натура увлекла ее за пределы приличий, а Зигмунд всего лишь стал орудием судьбы. И вовсе не Зигмунда ненавидит она, а себя, не от него бежит, а от себя!

Эта простая истина подействовала на нее как удар в лоб. Какой же туман одурманил ее разум, что она бежала от человека, которого желала и желает всем существом своим! Так же, как он ее, надо полагать, ежели разослал гонцов на ее поиски, того же Ржевусского!

Черно-белая с золотисто-зеленым отливом сорока вспорхнула с березовой ветки, сделала круг над Юлией и на миг оказалась совсем рядом, так что черные бусинки глаз заглянули в заплаканные

глаза беглянки. «Ваш милый думает о вас! – вспомнились слова гадалки там, на почтовой станции. – Ваш милый думает о вас!» При этой мысли точно бы свежий ветер изгнал давнюю обиду из сердца Юлии. Но ведь это Зигмунд послал Аскеназу, чтобы тот привел ее в Театр! – возразил голос привычной неприязни. А голос надежды на счастье запальчиво возразил: да нет же, нет, Аскеназа сам сказал, что Зигмунд велел ему дать Юлии приют, не более того… но поскольку каждый понимает вещи согласно своей испорченности, вот старый сводник и приютил Юлию так, как понимал и умел! Не зря же он перепугался до смерти, когда понял, что перестарался! Он ошибся… Ошибалась и Юлия, но так судил рок, чтобы она приняла за ненависть совершенно иное чувство.

Привстав на стременах, она огляделась, вздохнув полной грудью, и стылый сырой воздух подействовал на нее, как вино. Хмельными от счастья глазами смотрела она на затканную туманом равнину. Падь курилась белыми клубами, тонкие стволы берез, белые, влажные, измученные сыростью, вздымали к небу дрожащие ветки. Высокие ели были нарядно-зелены, и лиственницы, самые прелестные и загадочные деревья летом и самые неприглядные, как обглоданные, в зимнюю пору, еще ярче оттеняли своим унылым безобразием торжествующую красу ельника. А над всем этим низко нависало, почти цепляясь за вершины деревьев, мутно-белесое, тяжелое небо, с которого сеялся мелкий дождичек, почти неощутимая морось, слегка серебрившая повлажневшие гривы коней, почерневший бархат платья, небрежно раскинувшегося по седлу…

Не было в том, что видела Юлия, ничего радостного, ничего, что могло бы вызвать тот неуемный восторг, который рвался из ее горла то ли песнею, то ли смехом, но слезы, навернувшиеся на глаза, были слезами безотчетного, нерассуждающего счастья.

Что Бог дал женщине, кроме любви? Любовь сейчас переполняла сердце Юлии, любовь пела на ее губах, любовь глядела на мир ее глазами, любовь…

Юлия, та самая Юлия, которая только что умирала от тоски, сделалась вдруг совершенно другим человеком. В ней сочетались две чисто русские черты: лень и буйное воображение; она всегда и всем занималась страстно, а потому с той же страстью, что уже почти месяц гнала ее коня прочь от Зигмунда, готова была гнать его обратным путем к Варшаве. Но… по странной иронии судьбы, несчастью всегда предшествуют беспечность и радость, ибо сказано в Писании: время разбрасывать камни – и время их собирать… Вернее, принимать их удары. Настало время и Ванде ответить на вопрос, о котором Юлия уже и думать забыла.

– Как знаю, спрашиваешь? Да так! От головы до пят – всех их. И пана Вацлава – распутника, и пана Флориана – он быстро вспыхивает, да этим дело и кончается, и пана Адама… помнишь такого?

Ничто не шевельнулось в сердце Юлии, она только плечами повела:

– Помню, как не помнить, да что мне в нем? Иная жизнь, мой друг, иная боль!

– Да и правильно! – горячо согласилась Ванда. – Этакое ничтожество! Картежник, волокита, весь в долгах. Шляхетский гонор – вот и все его достояние. При этом жадность к деньгам непомерная – в точности как у его наставника.

Юлия только губами шевельнула беспомощно.

– Зигмунд. О, Зигмунд! – Какая горечь в голосе Ванды… – Уж и не знаю, отыщется ли женщина, которая не разбила бы ради него свое сердце! А он и не оглянется, он пройдет – и не подумает собрать осколки или хотя бы пожалеть страдалицу. Едкий ум и холодная душа – вот что он такое в двух словах! – Ванда так раздраженно натянула поводья, что конь сердито заржал, вздыбился.

– В четырех, – пробормотала Юлия, и Ванда обернулась к ней с тем же раздражением: