Причуды моей памяти
Шрифт:
Струхнул? Наверное. Спрашивается, зачем писал? Конечно, растерялся. Конечно, Сталин сформулировал вопрос точно, там были и угроза, и миролюбие. Но все же поспешность отказа и форма отказа от своих слов, все это не вызывает сочувствия.
Нам рассуждать сегодня легко. Могли отпустить, могли и посадить. Неизвестно, получили бы мы тогда роман «Мастер и Маргарита».
Замечательную историю рассказал Сергей Капица, как его отец вместе со своим другом Николаем Семеновым пришли к художнику Кустодиеву, известнейшему в то время, и сказали: «Вы делаете портреты знаменитых людей, а сделайте
Их уверенность поразила художника. Он нарисовал парный портрет обоих, Семенова и Петра Капицы. Этот портрет висит в Академии наук в Москве. Им было по 23 года. Они стали академиками, оба получили по Нобелевской премии.
В Древней Греции много значил Дельфийский оракул, его предсказаниями пользовались на протяжении столетий. Известны истории о пророках, весталках, волхвах. Мы относимся к ним с недоверием, в лучшем случае с удивлением, но вот история того же сорта, только предсказания этих великих ученых были обращены к собственной судьбе. Они ее знали наперед, на многие годы.
Товарищ Чугуев образца 1965 года:
«Все, что делается, — правильно. Сталин на веки веков. Врагов надо было уничтожать. Главнее пролетарское сознание. Наверху виднее. Наступает зрелый социализм. Мы всех обогнали. У нас лучше, чем на Западе. Там нищета и разврат. Руководитель — это партия. Я знаю, что я хочу, и это будет потому что нам даны все возможности. По Неве будет плавать теплоход „Антон Чугуев», вот увидишь!»
А вот Чугуев образца 1990 года:
«Все сволочи. Брежнев — ничтожество».
Двор короля Людовика XIV узаконил для Европы женщину как объект наслаждения.
Все родственники короля, все сановники должны были делиться с королем своими женами.
Племянник короля герцог Орлеанский соревновался в своем разврате с королем. Недаром на могиле его матери предлагали такую эпитафию: «Здесь покоится мать всех пороков».
Если утром хорошо, значит, вечером было мало… Если утром плохо, значит, вчера было хорошо.
Ему было лет за восемьдесят, когда мы с Лили побывали у него в ресторане. Хороший ресторан в центре Парижа, на Монпарнасе. Хозяин — Лев Адольфович Доменик, русский ресторан, весьма популярный. Матрешки в окнах. На стенах — старинные русские лубки, плакаты. Обедали мы у камина, над ним — роспись Александра Бенуа. Висит меню, нарисованное им. Лев Адольфович знает всему этому цену, бережет. Вот самовар из мхатовского реквизита. Он, самовар, играл в таких-то пьесах… И Лев Адольфович исполняет нам монолог самовара: «Теперь мои хозяева стары, уходят в приют, прошу принять меня в русском ресторане. Только русские понимают особый вкус чая из самовара».
— Почему его не почистят? — спросил я. —Такой тусклый.
— Нельзя. На сцене нельзя выставлять блестящие предметы.
Весь второй этаж увешан русскими картинами. Подарены. Официанты в красных русских рубахах подали нам блины с семгой, затем были котлеты «Доменик».
Открылся ресторан в 1928 году. Сперва две медных кастрюли. В них варили щи и сосиски. Обворовали, прогорел. Хотел было закрыть, да тут приехал Шаляпин с Мозжухиным. Приехал Рахманинов. Однажды собрались все трое. Рядом сидели две американки. Шаляпин пригласил их. Пировали. За полночь мэтр принес счет. «Да ты что, — сказал Шаляпин, — ты американкам давай». Обе они были счастливы.
Познакомились мы с официантом Федоровым. Он знал китайский, тут же нам продемонстрировал. Красив, нахален, хвастун. Доменик, когда Федоров отходил, пояснял
Доменик сказал, что сын его, Игорь, человек другого склада, наверняка все перестроит, оформит ресторан по-другому. Исчезнет, может, и этот столик Шаляпина со скатертью, где они все расписались.
Иногда в Германии мне казалось, что мы стесняемся своей победы. «Извините, мол, что мы вас разгромили». Стесняются солдаты, офицеры говорить, что стреляли, убивали немцев. Так же как бывшие немецкие солдаты всегда говорили мне, что были связистами, санитарами, писарями. Никто из них не воевал в артиллерии, не был минометчиком, снайпером. Немцы еще могут стесняться, это можно как-то понять. Но мы-то чего стесняемся?
Во время одной встречи с немцами кто-то из них стал оправдывать наши солдатские бесчинства. Когда мы вошли в Германию — да, мол, советские солдаты насиловали немок, но немецкие солдаты насиловали русских женщин. Грабежи были и у тех, и у других, и т. д.
Немцы и русские в войну вели себя абсолютно симметрично.
«Самые верные друзья у вас — это наши ветераны», — заявил экс-сенатор ФРГ Аппель, обращаясь к нашим ветеранам. Прозвучало, по крайней мере для меня, вполне искренне. Получилось, что не союзники наши — американцы, англичане, а немцы, да еще финны, те, с кем так долго, страшно воевали.
Судя по эпитафиям, здесь похоронены все люди незаменимые.
Он ощущал себя черным ящиком. Жизнь входила в него прекрасной, яркой, неожиданной, а выходила вымученными статьями, надуманными рассказами, фальшивыми героями.
Году в 1948-м, кажется, так, дали нам в небольшой коммуналке две комнаты. Это вместо одной, в огромной многолюдной коммуналке, где мы обитали — жена, я и маленькая дочь. Новое жилье было после ремонта с голыми, наспех оштукатуренными стенами, еще сырыми. Впрочем, стены эти так и не просыхали. Нам объяснили, что клеить на них обои бесполезно, посоветовали сделать так называемый «накат», его умеют делать немцы. Что за немцы? А пленные, они работают в городе на стройках. У меня был приятель в строительной службе «Ленэнерго», я его упросил, и к нам привели трех немцев. Переговоры с ними вела жена, она могла по-немецки объясняться. Стены одной комнаты стали покрываться синей краской, второй — солнечно-желтой. На третий день вечером, придя домой, я сел за стол, жена сказала: от обеда осталось только две картошки. А где же остальное? Оказывается, она все скормила немцам, все — и обед, и ужин. Они, «бедные, были такие голодные, целый день работали», каждому выдано только по куску хлеба с сыром и больше ничего. Пожалела, видите ли, милосердная какая, немцев пожалела. Они на фронте мужа не жалели, а она тут жалеет их.
Для меня вообще тогда словосочетание «жалеть немцев» звучало странно. За что их жалеть? Ничего еще не остыло тогда в сорок восьмом году. Работают, и пусть работают, должны отрабатывать. Что они сотворили с нашим городом?.. Мужа оставила без обеда и при этом еще чувствует себя сестрой милосердия.
Она со всем соглашалась, признавала свою вину, а назавтра повторилось то же самое. Один раз, под конец, я застал этих трех немцев со всеми их красками и валиками. Они еще какие-то золотые блестки пустили по синему фону. Получилось неплохо, но вспоминаю, что язык не поворачивался поблагодарить их. Выглядели они, конечно, неважно, но интересно, что жалости у меня не было никакой, а у нее была. И на этом мы долго не могли сойтись.