Шрифт:
Он искал её на мосту, цеплялся за выступы тёмных, обломанных по краям, камней носками лаковых ботинок. Останавливался и озирался вокруг близорукими глазами. Маленькими, почти без век, и карими, похожими на тёмные вишни. Нос с острой горбинкой и маленький рот. Неожиданно детский, непропорциональный. Подбородочек шишечкой и узкие скулы. Тёмные волосы, никак не желающие ложиться. Чёлка валиком, будто
Стоял, свесившись, на выгнутой спине средневекового моста, и смотрел на движущуюся тёмную воду. На дурную утку, ныряющую в сумрачные бурлящие низкие воды. На высокие берега канала, выложенные серым, плохо обработанным камнем. Нашёл он её не здесь, а в маленькой захудалой лавочке возле рынка. Она сидела около металлической печки на ящике и грела пальцы в митенках. Красных, с вывязанными верёвочными радужными полосками. Пальто её, из грубого шершавого сукна, чёрное с двумя рядами мелких медных пуговичек, волочилось краем по грязному, затоптанному полу. В разрезе подола виднелась клетчатая юбка с шотландским рисунком.
Волосы, прилизанные как у школьницы на прямой пробор. И маленький старушечий пучочек с пепельным оттенком над шеей. Трогательный по контрасту с детским розовым личиком. Двадцать пять, но она ухитрилась сохранить наивный облик и щуплое тельце. Низкий росточек, и пожилые богатые джентельмены с жилетками, натянутыми на круглые как глобус, пузики уже останавливаются перед ней в барах. И трогают своими, пухлыми как сосиски, пальцами её за подбородок. Щупают и сопят. Я бы убил каждого.. Ну, не каждого, через раз.
Я беру её за руку и тащу молча на улицу. Веду через мост в старую часть города на улочку, всю заполненную одноэтажными ресторанчиками с низенькими окошками за вышитыми занавесками и цветами на окнах в керамических горшках. Пробираюсь с ней в тесноте среди квадратных деревянных стульев и тяжёлых столов и втискиваюсь в угол. В самый угол, откуда видно всё, но не видно нас за высоким растением с плоскими глянцевыми
Я кормлю её как бездомного котёнка. С рук. Она жадно кусает булочки, только что из печи. И между двумя булочками говорит, говорит. Непрерывно. Я не слушаю, просто сижу в этом её голоске, как заворожённый. Как замороженный или околдованный на всю мою больную голову. Я болен ей уже три месяца, с тех пор, как в первый раз увидел. Мои родители против этой " замухрышки" и " старухи". Мне восемнадцать. Поэтому я таскаю у матери деньги из вместительной как кошёлка синей лаковой сумки Гуччи с золотыми замками или экономлю на карманных деньгах. Потом веду её в старую часть города, если днём. Или в подвальные бары, если поздно вечером. Там сижу с ней в табачном дыму, шуме и гомоне. Грохоте музыки. Ничего не слышу, что она говорит. И наклоняюсь к ней, пытаюсь поймать какое-нибудь слово. Потом понимаю тщетность своих усилий. И просто млею, взяв её за руки.
Сегодня мы идём в небольшой отельчик в тихом переулке. Берём ключ у старика портье. Он ведёт нас по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Поворачивает ключ в замке. Затхлый воздух. Старик распахивает окно и пускает в комнату прохладную свежую струю. Потом уходит, шаркая подошвами истёртых ботинок. Мы ходим, взявшись за руки. Разглядываем пустой деревянный двухстворчатый шкаф, ванную комнату с тусклым кафелем. Потом в одежде валимся на кровать и лежим. Приблизив лица так близко, что всё сливается, два глаза превращаются в один. Я думаю о своей матери. О её величавой фигуре, светлых, с золотым отливом красиво уложенных волосах. Шуршащем длинном платье.
– Ты же не сделаешь этого мой мальчик? Не огорчишь свою мамочку?
Вот так всегда. Всегда между мной и моими девушками встаёт моя мать. Я целую каждый отдельный пальчик своей девушки, грею двумя руками холодную лапку. Придётся огорчить свою мамочку.
– Мама, прости!