Приди и помоги. Мстислав Удалой
Шрифт:
На Волыни было пока спокойно. Здесь можно было переждать трудные времена, отдохнуть, набрать новое войско. Но Мстислав Мстиславич не хотел здесь задерживаться.
Тому было несколько причин.
Он знал, что, потерпев поражение в этой войне, утратил и значительную часть своей воинской славы. А значит, и влияния на людей, которые теперь не с прежней охотой будут становиться под его знамена. Войско можно набрать, но на это уйдет много времени, да и станет ли такое войско воевать как ему положено? Еще одна тягучая война с противником, крепко засевшим в городах, ни в чем не терпящим нужды и избегающим открытых сражений? Мстислав Мстиславич больше так воевать не хотел, более того — потеря Галича теперь ему не казалась
Для этого ему и нового войска собирать не понадобится. Ведь есть самое простое решение — обратиться за помощью к тестю, половецкому хану Котяну. Тот будет только рад. Ему лишь свистнуть — и вся степь поднимется, посули им богатую добычу — все сметут на своем пути. И откатятся обратно в степи свои. Садись тогда в Галиче на долгие годы и живи. Другое дело, что не очень хочется допускать поганых на русскую землю. Так что половцев можно было держать в уме на самый крайний случай, успокаивая задетую честь мыслями, что всегда сможешь быстро и сполна отомстить. Но Мстислав Мстиславич не испытывал сейчас желания мстить. Он, не успев еще как следует укорениться в Галиче, привыкнуть к нему, скоро охладел и к проигранной войне, и к потерянному городу. Появилась другая забота, она и занимала уже все помыслы князя Мстислава.
Пошли вести из Новгорода — одна страшнее другой. Ожидал, конечно, Мстислав Мстиславич, что новый новгородский князь Ярослав покажет вольным гражданам свой крутой норов, но того, что сейчас слышно было из Новгорода, он не мог предвидеть. Город был в беде. Гонцы оттуда, едва сумевшие добраться до Мстислава Мстиславича, одним своим видом внушали жалость. Голодные и тощие, они все время порывались что-то жевать, доставая куски из-за пазухи или складок одежды, куда успели напрятать, попав на богатую хлебом Волынь. Могли и не рассказывать ничего — уже по их виду было понятно, что в Новгороде свирепствует голод, а причиной этому голоду мог быть только князь Ярослав.
Гонцы молили Мстислава Мстиславича о помощи. Им дела не было до того, что он отдал уграм Галич и все области галицкие. Для новгородцев он по-прежнему был их славным князем, единственной надеждой, заступником и спасителем. Мстиславова дружина возроптала. У многих в Новгороде остались семьи, и воины, думая, что князь собирается воевать с Лешком и Андреем, требовали оставить эти намерения и идти выручать своих.
Тут и раздумывать больше было не о чем. Мстислав Мстиславич, поручив Даниилу княгиню Анастасию с дочерью, распрощался с ним. Во Владимире Волынском семья могла чувствовать себя в безопасности. О князе Василии никаких вестей не было. Вероятнее всего, он так и сидел в Торжке — вряд ли Ярослав притеснял его, не умеющего никому сделать зла. А то, что Новый Торг был сейчас под князем Ярославом, сомнения не вызывало. Надо было идти на Новгород.
Так закончился первый галицкий поход. И пусть он вышел неудачным, но князь Мстислав Удалой остался в душе тем же, кем и был раньше, — защитником справедливости, всегда готовым пойти туда, где ждали от него помощи и где только он один мог противостоять злу. Русская земля звала Мстислава Мстиславича, и он опять откликался на ее зов.
Глава IX. Новгород. 1215 г
Перед рассветом маленький Олекса, утомившись криком, заснул. И Пелагея, всю ночь не смыкавшая глаз, заснула тоже — как в яму провалилась. Обмануть голодного ребенка ей не удалось — тряпочную соску, набитую мучной пылью, что она натрясла из старых мешков, пережеванной для сладости с кусочком липового лыка, Олекса выплевывал, сердился, требовал материнского молока. Какое там молоко! Оно ушло давно, еще в начале лета. Когда стало понятно, что урожая не будет и цены на хлеб поднялись неимоверно.
К тому времени Пелагея осталась одна. Свекра
Дворня под присмотром Михайлова приказчика Нечая стала отстраивать сгоревший дом. Потом Нечай поехал в Тверь с обозом, но оттуда не вернулся. Его постигла общая судьба — вместе с другими купцами был схвачен, закован в цепи и сидел сейчас, наверное, в какой-нибудь яме. Всех новгородских торговых людей похватал князь Ярослав.
Вскоре после того, как пришло известие о Нечае, умерла Зиновия. Дворовые люди Михаила, теперь никому не принадлежащие, разошлись кто куда. Ушел и старый Пелпс. Он все звал Пёлагею с собой на север, в родные леса. Она отказалась. Она была русская, мужняя жена, Никита ее был храбрый воин, и она должна была его дождаться.
Может быть, глупо поступила. Хоть умерла бы на своей родной земле. Эти мысли стали приходить к ней, когда жить стало совсем не на что. Грабители унесли из дому все ценное, а остальное сожрал огонь. Пелагея много раз с отчаяния принималась копаться в золе, толстым слоем лежавшей на том месте, где стоял дом дяди Михаила, но нашла лишь ножик без рукоятки, сплавившееся олово, в которое превратилась праздничная посуда, привезенная когда-то Михаилом из немецкой земли, да кусочек серебра весом в полгривны. Вот оказалось и все ее богатство. Хорошо еще, что сразу догадалась купить муки, пока ее можно было купить.
Потому что, когда наступило лето и стала подниматься рожь, ударили внезапно холода, снег повалил, а потом и мороз грянул. Все вымерзло — и в огороде, который Пелагея кое-как засадила репой, и на всех полях новгородской земли. Две недели было холодно, словно зимой. А ведь как весною все радовались дружным и сильным всходам! Вот и дорадовались, прогневили Бога.
Пелагея, дремавшая возле спящего Олексы, вдруг вскинулась — приснилось, что сынок не дышит. Обмирая, приникла к нему. Успокоилась: он еле слышно, но посапывал все же. Хорошо, когда спит. Невыносимо смотреть в его глаза — такие странно взрослые на лице ребенка. День начинается, скоро голод опять разбудит его, а чем кормить? В лесу как-нибудь выжили бы, Пелпс правильно говорил, что родная земля поможет. Там корешок выкопаешь, там рыбу в ручье поймаешь. Может, грибы пойдут, хотя после июньских морозов на это нет надежды.
Пелагея поймала себя на том, что думает о пропитании так, словно и находится в лесу, рядом с этим пропитанием, и остается ей только руку протянуть. Вон заяц непугливый, стоит и с любопытством ее разглядывает, кажется, кинь палку в него половчее — и попадешь. Можно сразу кровь выпить из прокусанного горла. А мясо сварить и нажевать сыночку. От заячьего мяса ноги становятся быстрые. Но придется ли маленькому Олексе ходить своими ножками? А можно на запруженной лесной речке боброву хатку разобрать — и там бобрята, слепые еще. Они вкусные, и вместо косточек у них хрящики: хрум-хрум, хрум-хрум… Она почувствовала, что жует, и помотала головой, отгоняя голодное наваждение. Вздохнув, развернула Олексину соску и быстро сунула в рот мучнистое лыко. Все равно он не ест. От неожиданной пищи больно свело скулы, и от этого Пелагея пришла в себя.