Приди в зеленый дол
Шрифт:
– Что это ты говоришь не по-людски?
– Я… Сицилия.
Она разглядывала его, а он стоял в тени огромного кедра, опустив руки и держа нож кончиками пальцев, а кровь у него под ногами впитывалась в землю.
– Вот отчего ты такой смуглый, – сказала она.
– Сицилия, – повторил он равнодушно; он ждал, что она будет делать дальше.
Кровь уже не текла из разреза, только капли по одной срывались с мокрой морды и падали в лужу.
– Куда ты идёшь? – спросила она.
Он поглядел на дорогу и не ответил.
– Эта дорога никуда не ведёт, – сказала она. – Просто кончается там, и все. Раньше здесь стояли
– Дом моих родителей стоял вон там, – снова начала она. – Высокий, светлый. И ферма была большая. Это когда я была ещё девочкой.
Она замолчала, и он посмотрел на неё, соображая, сколько же с тех пор прошло лет. Он пытался представить себе её девочкой, но не мог. Лицо её было бледно и замкнуто.
И вдруг с пугающей прямотой она поглядела ему в глаза.
– На этой дороге жилья больше нет, – сказала она. – Кроме дома Грайндера.
Она помолчала.
– Это который убил оленя. Навряд ли он ждёт тебя к ужину, как ты думаешь?
Она снова залилась задорным девичьим смехом и сверкнула тёмными глазами.
И опять смех оборвался, и лицо её стало словно белая маска.
– Ты можешь остаться здесь, – сказала она, глядя на него равнодушно. – Комнат тут хватает. Еду и кров я тебе обеспечу. И заплачу что смогу. Мне нужен помощник. Раньше тут было полно работников, но они все ушли. Последний ушёл весной. Старый негр, который почему-то задержался дольше остальных. Он жил вон в той хижине. Потом взял да ушёл.
Он обернулся и поглядел на дорогу.
– Ты сможешь уйти, когда тебе вздумается, – все так же равнодушно сказала она. – Помашешь ручкой и пойдёшь, никто тебя держать не станет.
Он снова посмотрел на неё. Заложив руки за спину, она прислонилась к углу веранды, словно была без сил. На её узких опущенных плечах висела широкая старая коричневая куртка. Лицо её было бледнее прежнего, глаза глядели безучастно. Шёл дождь, а она так и стояла с непокрытой головой. Несколько прядей тёмных волос прилипли к мокрой щеке. То ли она не замечала этого, то ли ей было всё равно.
– Ладно, – решил он. – Остаюсь.
Да, пожалуй, стоило остаться. Им и в голову не придёт искать его здесь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Маррей Гилфорт осторожно вёл свой новенький, ослепительно белый бьюик по разбитой каменистой дороге вдоль ручья. Хотя он мог себе позволить ездить в белой машине с откидным верхом и обычно держал верх открытым и даже снимал шляпу, чтобы подставить лицо солнцу, но отказаться от темно-серого костюма, застёгнутого на все пуговицы, тёмного галстука и строгих чёрных полуботинок он не мог. Разве что в жаркий день. День сегодня стоял ясный, чистый, солнце припекало, однако в воздухе была прохлада, а когда машина Маррея Гилфорта въезжала в тень или приближалась к ручью или к обрыву, чувствовался холодный ветерок, будто подводный ключ в теплом озере. Так что, едва въехав в долину, он застегнул своё серое твидовое пальто и аккуратно надел серую фетровую шляпу.
Да, Маррей Гилфорт мог себе позволить ослепительно белый бьюик. Но, глядя в трельяж лучшего портного Чикаго и видя своё округлившееся брюшко, бледность, которую не удавалось скрыть ни солнечным, ни искусственным загаром, лысеющую круглую голову с начёсанными на лоб волосами, он каждый раз приходил к убеждению, что светлый
Впрочем, это было не убеждение, а скорее смутная печаль, которая порой обращалась в беспричинное раздражение, и он ни с того ни с сего делал портному резкое замечание, а то с надеждой бросал взгляд на свой профиль в боковом зеркале, отмечая, что у него хороший прямой нос, и героически втягивал живот. С некоторых пор, глядя на какого-нибудь седого и плешивого портного, присевшего на корточки, чтобы отметить длину его брюк, он тешил себя мыслью о том, что, наверное, этому старику давно уже отказано в кое-каких земных удовольствиях; при этом он испытывал к портному приятную жалость.
Маррей упрямо притворялся, что не помнит, откуда пошла эта жалость.
Он был тогда делегатом конференции юристов в Чикаго, приехал один – жена его была нездорова. Однажды вечером он выпивал с известным вашингтонским адвокатом – крупным, полным мужчиной с ранней сединой и правильными чертами лица, Алфредом Милбэнком, которому нравилось, когда его принимали за Стетиниуса, тогдашнего государственного секретаря; и вот этот Милбэнк после минутного молчания решительно поставил на стол пустой стакан и заявил:
– В этом самом Чикаго три миллиона населения, и половина из них – в юбках. Я не намерен пройти мимо этого факта.
Сказав так, Милбэнк вытащил книжечку в чёрном сафьяновом переплёте и начал листать её. Найдя нужную страницу, он ухмыльнулся во всю ширь своего раскрасневшегося лица.
– По-моему, Гилфорт, – сказал он, – тебя это тоже должно заинтересовать. Ты, Гилфорт, уже не молод. Жена твоя – уж ты не обижайся – тоже молодостью не блещет. Но если, воспользовавшись услугами Матильды или Алисы, – он постучал холёным пальцем по книжечке, – ты вспомнишь молодость и вернёшься к себе в Теннесси с новыми силами да тряхнёшь стариной на радость супруге, ей это придётся по вкусу. Она сядет на диету. Сделает новую причёску. Она станет прислушиваться к тому, что ты говоришь. И она…
И внезапно с ощущением вины, тут же превратившейся в обиду на жену, Маррей подумал, что Бесси и впрямь так располнела; что даже матрац на её стороне постели весь промялся, а за бриджем, когда она держит в руке карты, видно, какие у неё пухлые пальцы. И ещё эта привычка причмокивать!
А Милбэнк не унимался:
– …а что касается Алисы, то она – нечто среднее между дикой кошкой и летним облаком. Твоя душа расцветёт от одного её присутствия. Она, почтенный Гилфорт, владеет редкостным искусством заставить мужчину поверить, что его любят ради него самого. В данном случае – ради моего подзащитного Маррея Гилфорта.
И в эту минуту Гилфорт, глядя на корочку апельсина, лежавшую на дне опустевшего бокала, вдруг засомневался в том, что его, Маррея Гилфорта, когда-нибудь любили ради него самого.
Между тем Милбэнк не унимался:
– Умелая ложь, любезный Гилфорт, в любом суде стрит миллиона истинных фактов. Как и в любой постели. Иллюзия, Гилфорт, – вот единственная истина в мире. И что касается меня, то я торжественно заявляю, что не пройдёт и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, – и он добродушно загоготал, обдав взмокшего Маррея горячим облаком алкогольных паров, – в юбке и со всем что полагается! Ну так как, старина? – и толстые губы Милбэнка с вызовом растянулись в презрительной усмешке, обнажая мощные пожелтевшие клыки.