Придурков всюду хватает (сборник)
Шрифт:
– А ты чего?
– огрызался я.
– И жена твоя Верка, чего она скачет?
– От судьбы не убежишь, - вопила Верка.
– Всех догоню!..
Но я ей не поверил и всё бегу, бегу, бегу от страха и недоумения.
...ВЫ НИКОГДА НЕ МОЖЕТЕ УЙТИ ОТ ТОГО, ОТ ЧЕГО ВАМ ХОТЕЛОСЬ БЫ УЙТИ
БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ
– Анальгин есть?
– спросил я, заглядывая в окошко привокзального киоска.
– Товара нет, но есть БОГ, - отозвалась киоскерша.
– И муж мой так говорил перед смертью. Он три раза сказал, что Бог есть, три раза попросил еды, три раза потребовал себя вымыть, обещал за всех молиться,
И я подумал: как это просто! Сказал и умер, вышел и умер, убил и умер. И еще я подумал, что в этой жизни, кроме Бога, уже ни для чего не осталось места.
КОНЕЦ ДЕЛА ЛУЧШЕ НАЧАЛА ЕГО
Меня, например, национальный вопрос нисколько не беспокоит. Меня спроси, какой человек национальности, ни за что не скажу. Таким я уродился, таким, стало быть, и помру... А другим интересно, другие носами шмыгают, любимый вопрос выясняют.
В доме у нас бабка одна вечно в калошах скачет. И, заметьте, на босу ногу. Туда она скачет, сюда она скачет, примелькалась совсем.
– Вы, - говорю, - бабушка, ревматизм заработаете. Вы, старушка моя резвая, наверняка не знаете, что в калошах, да еще на босу ногу, вредно скакать.
– Мы привычные, - отвечает бабуля, шмыгая носом, - чуваши мы.
– Ну и что, - спрашиваю, - что чуваши?
– А то, - говорит, - что нерусские, и очень даже рады этому. А калош моих не тронь, я к ним с ранья привыкшая!
А тут и дочь старой ведьмы подлетает и начинает кричать, что я, Скобкин, враг чувашскому народу.
– Я, - кричит дочь, - мою окна с утра до ночи, ушами о стекла режусь, а он чувашский народ порицает и калоши грозится у мамаши отобрать!..
И так она страшно кричит, что другие соседи из квартир выбегать начинают. И соседи эти, наслушавшись разной галиматьи, тоже орать принимаются. И каждый, буквально каждый видит во мне врага своей национальности, о которой я, клянусь, понятия до сего мига не имел.
Сапожник вопит о геноциде, врач о душевном Освенциме, дворник о пропавшей грамоте, алкоголик о резервации. И жены их вопят, и дети, и все шмыгают носами.
– Не проще ли, - говорю я им, - забыть о своих амбициях и влиться, так сказать, в европейский дом, в мировую семью...
Тогда на меня набрасываются, бьют, ногами топчут и убеждают. Ты понимаешь, друг, в чем меня убеждают. И такое я узнаю, что теряю сознание и ничего уже больше не воспринимаю.
А когда прихожу в себя, то как-то странно прихожу, потому что дарю бабушке новые калоши, сапожнику - бессмертные творения Нарекаци, дворнику бутылку водки, алкоголику - подписку на популярный еженедельник. А вот врачу я не знаю, что подарить. И теперь врач со мной не здоровается. А остальным я друг.
Остальные очень даже меня уважают.
...КАК НЕ ПРИТВОРЯТЬСЯ, КОГДА
Самое забавное в этой жизни то, что ничего забавного в ней нет. Так почему она забавна? Потому, что ничего заранее не знаешь, пока жив, а потом, когда мертв, тем более не знаешь. Жизнь продолжает скакать козлом уже без тебя. И даже не споткнется она, если кого не станет, а повлечет за собой другие поколения. И побегут потомки, путаясь под ее козлиными ногами. И будет все им так же забавно, как и нам.
– Вот какой я забавный был, - гордо сказал Кокуркин своей жене Кокуркиной, тыча пальцем в фотографию голого младенца.
– Ничего забавного не нахожу, - процедила жена.
– Лежишь болван болваном.
– И вовсе нет, - обиделся Кокуркин, - просто ты меня не любишь.
– А за что тебя любить, такого сопливого?
– И Кокуркина порвала фотографию на мелкие клочки.
Моментально вспыхнула ссора, и Кокуркин ушел из дома, сильно хлопнув дверью. Так до сих пор и не вернулся. Напрасно Кокуркина склеила фотографию, напрасно бегала в милицию. Все напрасно!
Во-первых, всех нас в детстве фотографировали голыми и сопливыми, как это ни забавно. А во-вторых, милиция отказалась объявлять всесоюзный розыск, потому что Кокуркин ушел из дома по собственному желанию.
– Забавно все это, - сказали Кокуркиной в милиции, - но раз сам ушел, значит, сам и вернется.
Так Кокуркина и ждет теперь неизвестно чего, целуя заклеенную фотографию. А где находится ее муж, никому не известно. И сам Кокуркин, скорее всего, не знает, где он находится. Иначе давно бы уже прислал, хоть забавы ради, весточку своей жене.
Наверняка Кокуркин не знает, где он находится, но по фотографии очень тоскует.
– Уникальная фотография, - вздыхает он.
– Я был на ней такой забавный...
ТРУДНЕЕ ВСЕГО ПОТОМУ, ЧТО ТУТ НЕ РАЗБЕРЁШЬСЯ, КТО, СОБСТВЕННО, В РОЛИ РАССКАЗЧИКА - Я, ИЛИ ТО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ИЛИ ЖЕ ТО, ЧТО Я ТЕПЕРЬ ВИЖУ...
У меня нет больше опыта, чтобы жить. Весь мой опыт ушел в повествование. Жизненный опыт.
Вот я стою в очереди - ничтожный. Вот я иду по улице - запуганный. Вот я, онемевший, застываю перед почтальоном.
– Распишись, - сурово говорит почтальон, - и получи обратно свои рассказы с отрицательной рецензией.
– Но ведь никому назад рукописи не высылают, - оправдываюсь я.
– Во всех журналах напечатано, что рукописи не рецензируются и не возвращаются.
– Значит, у тебя особый случай.
– Но почему?..
– Пишешь не по уму, вот почему. Мне лично твои фортинбрасы никогда не нравились.
– А какое вы имели право читать?
– А у нас кому надо, тот и читает, и комната специальная для этого есть, - хихикает почтальон, осторожно отступая.
А я уже забыл о нем, я уже стал представлять себе комнату, в которой можно прочесть что угодно. Комната эта без окон и без дверей...
Хотя нет, двери обязательно должны быть. Окон нет, а двери есть. Толстые такие двери, обитые жестью. В центре комнаты стол, покрытый сукном. Под сукном лежат рукописи. За столом в кресле - фигура. Правой рукой она достает рукопись из-под сукна, а левой ее читает. От двери я хорошо вижу затылок фигуры и тело рукописи, распластанное на столе. Оно прекрасно, тело рукописи, но левая рука Акакия Акакиевича не может этого знать.