Приемная мать

Раннамаа Сильвия

Он уже подошел к задней лестнице. Я окликнула его:

— Свен!

Он остановился, словно налетел на стену. Я подошла.

— Ты больше не хромаешь?

Видимо, ему нечего было ответить. Мне показалось, что его смуглое лицо стало еще смуглее. Теперь мне самой было неприятно, что я остановила его. У него было такое загнанное выражение глаз, и, в конце кон­цов, я не уверена, что смею упрекать кого-нибудь в трусости. Хотя он и мальчик. Мне было неловко, словно я увидела раздетого человека. Вспомнилась история принца и принцессы и наш первый танец и захоте­лось

убежать, но все-таки я сказала:

— По мне ты можешь продолжать в том же духе. Ты же знаешь — я не болтушка. Я тебя не выслежи­вала, не думай, а просто хотела поговорить с тобой, но теперь это уже не имеет смысла...

Его лицо оживилось, он как-то криво усмехнулся:

— Пойми, Кадри. У меня нет желания возиться с го­ловорезами. У меня свое призвание. И этого за меня никто не может делать, не так ли? Но другие могут за меня... Одним словом, мне предстоит трудный экзамен по фортепьяно, и я буду выступать.

Я оставила его с его призванием и убежала.

Но самое поразительное было еще впереди. Когда я уже сидела за столом, этот человек с призванием вскоре появился в столовой и в самом деле опять хромал!!!

Если принцессе приходится стыдиться трусости принца, пусть даже игрушечного, то уж лучше бы ей навеки остаться в хрустальном гробу, с куском отрав­ленного яблока в горле. Но к счастью, это только пьеса, а настоящая жизнь — в чем-то другом...

ЧЕТВЕРГ...

Многие большие и маленькие события, о которых я думаю и пишу, может быть, скоро забудутся, но этот день никогда не изгладится из памяти. До конца жизни.

В тот день солнце сияло особенно щедро. Наступила настоящая весна. И я осмелилась радоваться ей. В лесу, за школьным садом, собрала букет подснежников и пошла в больницу. У меня было припасено для Энрико нескольких забавных историй о школьных делах и немало приятных новостей. Я хотела в разговоре дать ему как-то понять, что понимаю, почему он предосте­регал меня в отношении Свена, понимаю, почему он ни во что не ставит этого принца. Думалось, что это обра­дует Энрико.

В гардеробе, когда я попросила халат, мне сказали, что у Адамсона уже есть посетитель. У него посети­тель? Я знала точно, что сегодня раньше меня никто не собирался навестить Энрико.

— Кто же у него? — удивленно спросила я.

— Его мать.

Его мать! Я совсем позабыла об этой возможности. Правильно. И у Энрико есть родители. Об отце я слы­шала и раньше, но теперь, за время болезни Энрико, узнала кое-что дополнительно. О матери же у нас с ним никогда не было разговора.

Как бы то ни было, это была хорошая новость. Все равно, каким путем, но опять обрести свою мать! Я уже собиралась вернуться в интернат, но подумала о дан­ном Энрико обещании не пропустить ни одного дня и, кроме того, мне самой все это было немножко инте­ресно. Как-то там Энрико? Что он расскажет о своей матери и вообще..?

Я вышла на залитую солнцем улицу и стала прогу­ливаться взад и вперед. Вскоре я услышала, что кто-то зовет: «Барышня! Послушайте, барышня!»

Это восклицание, повторенное несколько раз,

показа­лось мне настолько смешным, что я с любопытством оглянулась, чтобы посмотреть, что это за барышня, ко­торую надо так настойчиво и громко окликать.

У входа в больницу стояла женщина. Она махала руками и, увидя, что я остановилась, направилась ко мне.

— Да, вы. Вас зовут Кадри?

— Да.

Это был самый странный человек из всех, кого мне доводилось встречать. Густые черные брови, непонят­ного цвета глаза, большой, широкий нос — все на этом лице, исключая глаза, находилось в непрерывном дви­жении. Мне подумалось, что если кому-нибудь пришло бы в голову нарисовать горячку, то ее можно было рисо­вать с этой женщины. Она начала без обиняков, как-то отрывисто и натянуто:

— Видите, он прогнал меня. Родной сын выгнал вон. Ох, я не переживу этого. Это убьет меня. Это последняя капля, переполнившая чашу. Я тоже человек. Я с ума сойду!

Конечно, я сразу догадалась, кто была эта женщина. Кроме того, у нее было хотя и очень отдаленное, но все же сходство с Энрико. Я растерянно молчала. Стояла в полном замешательстве и смотрела на сменяющиеся гримасы этого странного лица. Не знаю, как может случиться, что кто-то говорит о чем-то таком страшном, как сумасшествие и прочие ужасы, а я стою, слушаю и не нахожу в себе ни капли сочувствия. Просто стою и смотрю.

Было удивительное чувство: словно смотришь на пу­стую сцену, где всего один актер — очень плохой актер, который изо всех сил старается изобразить потрясен­ного горем человека. Я видела, что она не только не делает усилий, чтобы сдержать слезы, как любой взрос­лый человек, а, наоборот, как ребенок, делает все, чтобы заплакать.

Это удалось ей неожиданно легко. Слезы потекли по ее толстым, густо напудренным щекам.

— Пожалуйста, не плачьте. Ведь люди увидят, — только и сумела сказать я, и мне стало до боли жаль Энрико. — Он очень болен. Он очень болен. Постарай­тесь понять его.

Слезы исчезли так же неожиданно, как и появились. Остались только полоски на нарумяненных щеках. На мгновение она закатила глаза. Во всем этом было что-то очень противное. Я была готова на что угодно, только бы можно было уйти, а не стоять здесь и не смотреть на нее. Я была уверена, что если бы ушла отсюда, то ее лицо стало бы спокойным и ей бы не захотелось ни плакать, ни закатывать глаза. Но я не решалась оста­вить ее. К тому же она беспрерывно говорила.

— Болен! Болен! — грубо крикнула она. — Я что ли виновата? Скажи? Разве я натравила на него хулиганов? Говори!

Широко открыв глаза, я смотрела в ее искаженное лицо.

— Зачем вы мне это говорите?

Наверно, она не слышала меня. Безобразно гримас­ничая, она вдруг начала передразнивать своего сына:

— Мама, я жду свою одноклассницу. Мама, она должна сейчас прийти. Мама, двоих сюда не пускают. Так что, мамочка, убирайся-ка отсюда. А мамочка при­ехала с края света, чтобы взглянуть на больного сына. Мама-то деревянная, что ли? А? Значит, мама мешает, раз сыночку захотелось поухаживать...