Приезд ревизора
Шрифт:
— Ну, скажите, что ваш добрый генерал? — начал испытывать Максим Федорыч стороною.
— Слава богу-с, ваше превосходительство!
«Ваше превосходительство» подействовало на Максима Федорыча успокоительно.
«Vfis ils sont tres bien eleves ici!» -подумал он и вслух прибавил:
— Да, да! он у вас такой деятельный!
— Попечение большое имеют, ваше превосходительство!
— Ну, и генеральша тоже, она ведь милая?
— Дарья Михайловна-с?.. смею доложить вашему превосходительству, что таких дам по нашему месту-с… наше место сами изволите
— Гм… это хорошо! Ну, и веселятся у вас, бывают собрания, театры, балы?
— Как же-с, ваше превосходительство! благородным манером тоже собираются-с… в карты поиграть-с, или в клубе-с… все больше Дарья Михайловна попечение имеют…
— Это хорошо! я так скажу, что это один из главных рычагов администрации, чтоб всем было весело! Если всем весело, значит, все довольны — это ясно, как дважды два! К сожалению, не все администраторы обращают на этот предмет должное внимание!
— Уж что же хорошего будет, ваше превосходительство, как все, насупившись, по углам сидеть будут.
— Ну да, ну да! очень рад! очень рад познакомиться с таким милым и образованным негоциантом.
Максим Федорыч заметил, однако, что уж довольно поздно, и потому решился отдохнуть. Но прежде чем отойти ко сну, — до такой степени серьезен был его взгляд на служебные обязанности, — он вынул свою записную книжку, в которой уже были начертаны слова: «строг, но справедлив», «деятелен, распорядителен», и собственноручно сделал в ней следующую отметку: «общежителен и заботится о соединении общества, в чем немало ему помогает любезная его супруга, о которой существуют в губернии самые лестные отзывы».
V
На другой день у генерала Голубовицкого был обед. За обедом присутствовали: Змеищев, Фурначев, Порфирьев, Крестовоздвиженский и прочие сильные мира; кушали также и некоторые молодые люди, но исключительно из числа тех, от которых ничем не пахнет, а именно: Разбитной, Семионович и Загржембович. Из дам присутствовала одна хозяйка дома.
Еще накануне Степан Степаныч призвал к себе повара и имел с ним серьезное объяснение.
— Завтра у меня гость обедать будет, ты пойми это! — сказал он повару.
— Это понять можно, ваше превосходительство, не в первый раз столы готовим!
— Ну, что же ты сделаешь?
— Горячее суп с кнелью изготовить можно.
— Господи! просто, братец, воображения у тебя никакого нет!..
— А то можно и уху сварить.
— Суп с кнелью да уха, только и слов! ну, черт с тобой, делай что хочешь!
Тем и кончилось совещание, но обед все-таки вышел хороший. Подавали суп с кнелью (повар поставил-таки на своем), на холодное котлеты и ветчину с горошком, на соус фрикасе из мозгов и мелкой дичи, в которую воткнуты были оловянные стрелы, потом пунш глясе, на жаркое индейку и в заключение малиновое желе в виде развалин Колизея, внутри которых горела стеариновая свечка, производя весьма приятный эффект для глаз.
Максим Федорыч, как дамский поклонник, садится поближе к Дарье Михайловне, и между ними завязывается очень живой разговор.
— И
— Иногда… а впрочем, нет! я так всегда занята, что некогда и подумать о скуке!
— Ах да, я и забыл, что у вас есть дети… chers petits anges! ils sont bien heureux d'avour une mere comme vous, madame!
— Mais… oui! je les aime…
Дарья Михайловна треплет старшего сына по щечке.
— Ей, Максим Федорыч, скучать некогда: она даже и теперь устраивает благородный спектакль, — отзывается с другого конца генерал, внимательно следящий за всеми движениями Голынцева.
— Vraiment? mais savez-vous, мне ужасно покровительствует счастие… я без ума от спектаклей, особенно от благородных… и я вас заранее предупреждаю, что вы найдете во мне самого строгого критика.
— Мы таки частенько здесь веселимся, — снова вступается генерал.
— Это хорошо! удовольствия, а особливо невинные… это, я вам скажу, даже полезно: это нравы очищает, не дает, знаете, им зачерстветь…
— Это несомненно!
— А позволено ли будет узнать, si ce n'est pas une indiscretion toutefois, какие пиесы будут играть?
— «Чиновника», — отвечает Дарья Михайловна.
— Ah! c'est serieux! c'est tres serieux! только я вам скажу, тут надо актеру… par ce que c'est tres serieux!
Дарья Михайловна рекомендует Семионовича.
— Вы, конечно, поняли эту роль? — спрашивает его Максим Федорыч, — вы извините меня, что я делаю такой вопрос: дело в том, что это ведь очень серьезно!
Семионович вертит головою в знак согласия.
— Я видел в этой роли первоклассных наших актеров и, признаюсь, не совсем удовлетворен ими. Нет, знаете, этого жару, этого негодования… ну, и манеры не те… Вы ведь вообразите, что Надимов старинный дворянин, que c'est un homme de bonne famille, и вдруг человек решился не только принести себя в жертву отечеству, но и разорвать всякую связь с «старинным русским развратом»… Mais il est presque revolutionnaire, cet homme!
— Я именно так и понял это, ваше превосходительство! — отвечает Семионович.
— Да, тут надо много, очень много жару, чтоб передать эту роль… О княгине я не спрашиваю: эта роль по всем правам должна принадлежать вам, — обращается Голынцев к Дарье Михайловне.
— А еще будут играть комедию, где Аглинька звонки рвет! — перебивает старший сын Голубовицких.
— А я буду сакаляд подавать, — продолжает младший сын.
— «Сакаляд», душечка? oh le charmant enfant. Я понимаю, что вы не должны, не можете скучать, Дарья Михайловна!
Дарья Михайловна треплет по щечке и младшего сына.
—Мамаша, Сеничка хочет в Аглинькин шоколад песку насыпать, — докладывает старший сын.
— Фи, душечка!
— Oh, le charmant enfant… quel age a-t-il, madame?
— Sept ans.
— Mais savez-vous, madame, qu'il est tres developpe pour son age? Тебе, душечка, куда хочется, в военную или штатскую?
— Я хочу в кьясном мундийе ходить!
Все смеются и с нежностию смотрят на маленького пичугу, который уже желает красного мундира.