Приглашение в космос
Шрифт:
Только вдруг случилось самое настоящее чудо, и меня пригласили в космос. Не в шутку и не во сне, а самым настоящим и серьезным образом, как в нашей стране еще не случалось в этой предельно закрытой от лишних глаз области человеческой деятельности. В результате жизнь моя натурально перевернулась: я оказался в Центре подготовки космонавтов имени Юрия Алексеевича Гагарина, расположенном в Звездном городке и начал готовиться к полету. Почти на два года погрузился, как чернослив в компот, в новый удивительный мир, о котором большинство людей не знает практически ничего. И он стал для меня новой жизнью – жизнью на другой планете.
Глава 1. Немыслимое становится возможным
А было так.
Где-то уже на закате горбачевской перестройки, в 1989 году – когда еще не было в СССР многопартийности, как уже не было в большинстве городов многих жизненно важных продуктов, но всё, что можно, продавалось из страны с размахом и удовольствием направо и налево, – вдруг проскочило в газетах короткое сообщение. О подписании коммерческого договора между японской частной телевизионной компанией и советским космическим ведомством о полете на нашем корабле «Союз» на советскую космическую станцию «Мир» японского журналиста. С этого всё и началось.
Весть эта застала меня на Дальнем Востоке, где я уже почти два года с огромным удовольствием и пользой для себя (надеюсь, и для моей газеты, и для читателей тоже) трудился в качестве собкора «Литературной газеты» по этому огромному и интересному региону России. Так вот об этой сделке узнал я во время одной из командировок, кажется, на Чукотке, и, помню, автоматически отметив про себя очередной пример продажности России, тут же и забыл. И продолжил сбор материала для очередной статьи.
Когда же вернулся во Владивосток, где была моя штаб-квартира, и стал просматривать последнюю центральную прессу, то с удивлением отметил, что то короткое сообщение не осталось без внимания российских служителей пера. Их, в основном журналистов, посвятивших свое творчество проблемам освоения космоса, прямо как будто прорвало. Их большие и не очень статьи были насквозь пропитаны возмущением этим наглым актом продажи права первого в мире космического полета журналиста другой стране. Причём, насколько я понимаю, главное возмущение было не вообще продажей, а посягательством таким образом на возможный полёт именно нашего, советского журналиста. До этого момента, повторяю, я как-то не задумывался о перспективе полета в космос советского репортера, поскольку и подумать
Любопытно, что в этот момент я рассуждал о возможном полёте в космос советского журналиста безотносительно к своей персоне. Просто из чувства цеховой солидарности. Помню, даже рука зачесалась высказаться на этот счёт, но, решив, что высказывателей мнений там и без меня хватит, эту мысль отбросил.
А в демократической советской прессе всё более и более накалялись страсти по поводу этого полёта. Ощущение было такое, будто журналистику нашу прорвало за долгие-долгие годы молчания, когда вынуждена она была делать не то, что хочет, а то, что от неё требовали. Тут уж досталось и космическому ведомству, и правительству, и даже немного – правящей еще в стране Коммунистической партии. Завершилось всё в совершенно совковом стиле: создали комиссию. Космическую комиссию Союза журналистов СССР. Но вот цели и задачи, которые поставили перед ней, были уже вполне демократические: добиваться полета в Космос советского журналиста раньше японца, а чтобы не тратить зря времени и на момент, когда право такое будет добыто, иметь уже подготовленных к полету нескольких служителей пера. Для чего объявлялся открытый всесоюзный творческий конкурс, на который все желающие профессиональные журналисты могли подать свои заявления.
И тут со мной произошло нечто такое, чего раньше никогда не было. Кто-то может назвать это прозрением, кто-то озарением. Я же, вслед за ослепительной кометой, пронесшейся над планетой несколько десятилетий назад, но навечно оставшейся в сердцах понимающих людей чайкой Джонатаном Ливингстоном писателя Ричарда Баха, говорю: «прорыв». Проникновение в новое, кардинально иное духовное состояние.
– Боже! Да ведь это моё! – Сумасшедше забилось и в странной формулировке застыло в моём сознании. – Это то, о чём я не мог и мечтать, но что на самом деле неотделимо от меня, от моего нынешнего состояния, моего естества, всего моего предыдущего пути. Это вершина, на которую я пойду, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Ради достижения которой я отдал бы полжизни, а может быть даже и саму жизнь…
Ощущение счастья от просто и ясно, в одну секунду, увиденного своего пути было столь велико, что я, тридцатишестилетний мужчина, отец троих детей громко засмеялся и запрыгал по комнате подобно ребёнку.
Несколько дней ходил, как пьяный, постоянно думая о будущем полёте, о том, что я буду делать там, в холодном космосе, вдали от родной Земли. Смешно подумать, но я даже не держал в мыслях, что могу не пройти журналистский отбор или не подойти в космонавты по здоровью. Я просто знал – где-то гораздо глубже, чем в сознании, и даже глубже подсознания, – что пройду все этапы и обязательно полечу. Ведь я же – биолог и журналист, профессиональный спортсмен и исследователь человеческого мозга, бард и искатель приключений. Если не я, то кто же?! От мысли столь фантастического совпадения и от того, что из этого может получиться, я то и дело замирал от восторга, отключался от действительности и, кажется, уже покидал Землю. То же самое, только в ещё более беснующихся красках происходило, когда я ложился спать. Подолгу не засыпал и… плакал, свернувшись под одеялом. Честное слово, плакал от ощущения счастья и полноты существования, как не плакал с далеких детских лет.
А потом сел писать письмо в Космическую комиссию, где нужно было ответить на единственный вопрос творческого конкурса: «Зачем я хочу лететь в Космос?». От ответа этого во многом зависел итог всесоюзного конкурса. Мне не нужно было выдумывать ничего особенного – я только изложил свои заветные мысли на этот счет. Мысли о необходимости гуманитарного осмысления новой, космической, эры существования человечества. Новой эпохи, которая началась на наших глазах, но пока не осознана людьми в общечеловеческом масштабе. А раз так, то, как говорил герой известного произведения Михаила Булгакова, «это надо осмыслить…».
Человечеству уже давно надо было это сделать – как-то осознать это новое, что уже с нами произошло, происходит и что может определить существование нашей цивилизации в ближайшие столетия. А возможно, – существенным образом ее изменить. И, надо сказать, попытки такого осознания уже были.
О главных из них – в заключительной главе этой книги. Но сейчас следует вспомнить смелую и замечательную идею Сергея Павловича Королева о подготовке и отправке в космический полет гуманитария. Глубоко символично, что пришла она в голову именно нашему великому ракетному конструктору, который интуитивно чувствовал наступление этой новой эпохи в человеческой истории, понимал, что ей надо соответствовать по всем параметрам. И еще на заре космической эры, сразу после первых ошеломляющих успехов советской космонавтики он возмечтал, чтобы в космосе побывал профессиональный журналист и все описал.
Сами-то служители пера в то далекое тоталитарное время о подобном счастье – полете на космическом корабле – понятное дело, не могли даже и мечтать. И вот как-то в 1964 году журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов обсуждал с Королевым подготовленную для публикации в журнале «Юность» свою повесть о ракетчиках-создателях космических кораблей, и отец советской пилотируемой космонавтики неожиданно бросил:
– А вообще-то, вам самому надо туда слетать и все это испытать на собственной шкуре.
– Так ведь у этого корыта такая давка!.. – справедливо возразил журналист.
– Это не ваша забота, – взъярился на него Главный космический конструктор. – У нас будет трехместный корабль, на котором найдется место журналисту. Напишите заявление…
Похоже, Сергей Павлович на самой заре космической эры, как никто, понимал необходимость глобального осмысления происходящих в жизни землян космических перемен именно гуманитарием. И как-то в интервью одному из журналистов в доверительной форме посетовал: «Ах, как я жалею, что не могу послать в космос Лермонтова…». То есть ему нужен был для этих целей какой-то особо чувствующий, эмоциональный человек, умеющий точно передать свои ощущения, рожденные непривычным, новым для землян миром остальным людям.Заявление Голованов написал, сделав в нем особый акцент на необходимости «застолбить» первый пассажирский полет в космос, и назвал среди возможных профессий первого космического пассажира музыканта, художника, писателя или журналиста… А через год вместе с телерепортером Юрием Летуновым даже прошел специальный медицинский отбор.
Но тут умер Сергей Павлович Королев. Потом разбился Владимир Комаров, затем последовала нелепая гибель при возвращении из космоса Георгия Добровольского, Владислава Волкова и Виктора Пацаева – до журналистов ли, писателей или художников здесь?! И в советской космонавтике на долгие годы был поставлен крест не только на полете гуманитария, но и советских ученых. А ведь во второй половине шестидесятых большая их группа из Академии Наук СССР тоже прошла первичные медицинские отборы, и все они готовы были лететь в космос со специальными научными программами. Мечтали об этом. Но не полетели.
Серьезные научные эксперименты в космосе с участием самих специалистов стали осуществлять на своих челноках американцы. И именно они подхватили идею гуманитарного освоения космоса – правда, несколько в ином направлении, – подготовив полет школьной учительницы Кристы Маколифф. Она должна была провести в прямом эфире с орбиты несколько уроков по географии для своих учеников. Уверен, эти уроки со взглядом на нашу планету извне стали бы событием не только для США. Увы, и этому пионерскому проекту не суждено было осуществиться. Страшная катастрофа 28 января 1986 года на взлете космического челнока «Челленджер» – прямо на глазах сотен собравшихся на космодроме американцев (в том числе родителей и учеников Кристы) – унесла жизни всех семи членов того экипажа. Будто лишний раз напоминая землянам: они действительно вторгаются в совершенно новый, пока еще чуждый им мир, и если и впрямь хотят в него войти, то за это надо заплатить немалую цену…
И вот, три года спустя, в Советском Союзе появилась реальная возможность отправить в космический полет первого гуманитария – журналиста.
– Ты, конечно, решил ввязаться в эту авантюру? – услышал я по телефону печальный голос жены, которая в это время была с детьми в Москве и которой я восторженно поведал об удивительных космических делах.
– А ты как думаешь?
– Мы с мамой, как только начался этот шум вокруг японского полёта, и узнали об объявленном конкурсе, уже не сомневались… – почему-то грустно ответила жена.
Итогов творческого отбора еще не было известно, а я начал активную подготовку к следующему этапу – медицинскому отбору. Вера в свои силы – это, конечно, очень хорошо, но готовиться к любому испытанию следует серьезно. Потому, прежде всего, связался со старыми друзьями-биологами, которые в той или иной мере имели отношение к космическим проблемам и выяснил, какие наиболее серьезные тесты ожидаются.
– Пожалуй, самое тяжелое из этих проб, – услышал я от своего приятеля, бывшего научного сотрудника Института медико-биологических проблем (ИМБП) Министерства здравоохранения СССР Володи Цибульского, – центрифуга и барокамера. В первой предлагаются ускорения до 6 G – перегрузки, в шесть раз превосходящие обычные, земные. Во второй имитируется подъем на высоту около 5 тысяч метров. Подробностей не знаю. И еще довольно неприятная процедура – продолжительное вращение в специальном кресле «КУКа» для проверки вестибулярного аппарата. Его многие не выдерживают…Центрифуга и барокамера меня не страшили – я много нырял на довольно приличные глубины в море, а небольшие перегрузки при разгоне самолета всегда вызывали особый восторг и желание увеличить их, – но вот обязательное кручение на загадочном кресле сильно насторожило. Я сразу вспомнил, как недолгое качание на обычных качелях, случалось, вызывало у меня головокружение и даже легкую тошноту. А тут – вертеться в кресле, специально придуманном для таких издевательств! Надо было что-то предпринимать. Но что?
Как профессиональный спортсмен в прошлом (мастер спорта по легкой атлетике), я знал, что специальными тренировками и упражнениями могу натренировать свои мышцы, могу укрепить связки или даже увеличить объем легких. Но как приучить себя к выворачивающим наизнанку неприятным вестибулярным реакциям? Помощь пришла оттуда, откуда я ждал ее меньше всего. От моей жены Гали, которая в школьные годы серьезно занималась горными лыжами.
– А ты попробуй упражнения горнолыжников – для быстрого спуска с горы, полного всевозможных поворотов и перегрузок, обязательно тренируют вестибулярный аппарат. Иначе на успех в этом спорте трудно рассчитывать.
– Ты знаешь, как это делается?
– Конечно, я же сама когда-то через все это проходила. Но процедура не-при-ят-ная.
И она показала замысловатые пассажи, которые надо вытворять со своим телом, чтобы без проблем спуститься с высоченной горы с бешеной скоростью. Сгибаешься в пояснице и правой рукой берешь себя за левую лодыжку, как можно ниже, а левой рукой – за правое ухо. Вот этот перехлест – левое за правое, а правое за левое – очень важен для максимальных нагрузок на вестибулярный аппарат. Затем с помощью ног начинаешь
Первая попытка тут же, дома, едва не закончилась падением после выпрямления и остановки. Жутко кружилась голова, непривычно сильно билось сердце и даже слегка мутило… Но вскоре жители окрестного района Владивостока, рискнувшие в холодную осень выйти прогуляться на берег моря, с удивлением замечали странную человеческую фигурку в спортивной форме, сначала привычно занимающуюся физическими упражнениями, а потом вдруг после вороватого оглядывания резко наклоняющуюся и начинающую вытворять немыслимые движения. Или еще: я цеплялся ногами за перекладину и висел так вниз головой по нескольку минут кряду – готовился таким образом к невесомости. Бродячие собаки, натыкающиеся на меня в эти моменты, либо испуганно шарахались, либо начинали по-волчьи выть. При этом шерсть у них на загривке становилась дыбом.
Однако чуть ли не ежедневные тренировки стали приносить свои плоды. И к моменту официального извещения меня об успешном прохождении творческого конкурса и назначения срока приезда в Москву для прохождения амбулаторного обследования я уже совершенно спокойно крутился по четыре-пять минут – в разных направлениях, углах расположения головы и скоростях. Забегая вперед, скажу, что этот тест на вестибулярный аппарат и впрямь скосил львиное число участников первичного медицинского отбора. Я же во время трехминутного кручения в специальном кресле чувствовал себя подобно рыбе в воде.
– Как самочувствие? – время от времени вопрошала проводившая испытание врач. Я знал, что она внимательнейшим образом следит и за моим пульсом, за кожной реакцией и за давлением крови – эти физиологические показатели снимались с испытуемого во время всего теста. Но ей нужно было слышать и голос.
– Нормально, – совершенно искренне отвечал я, самыми добрыми словами вспоминая свою супругу.
– Ну, как из-за обеденного стола встал, – удовлетворенно проводила врач мое покидание коварного кресла «КУКа» (расшифровывается это, как «кумуляция ускорения Кориолиса»).
Но это было потом, а за десять дней то отлета в Москву на амбулаторный отбор случилось нечто, от чего моя космическая одиссея едва не закончилась, не успев толком и начаться. Вдруг, ни с того ни с сего, резко заболела поясница. Такое у меня случалось во время серьезных занятий спортом, и всякий раз проходило немало времени, прежде чем боли отпускали. А тут, как назло, все сильнее и сильнее. Я – к знакомому мануалу. Выручай! Поломал, потряс он меня, подняв на своем животе, – толку никакого. Я – в краевую больницу. А там врачи, сделав рентгеновский снимок, говорят: «Судя по всему, это защемление диска. Надо делать операцию».
С ума сошли! Какая тут операция, когда у меня жизнь решается через неделю?! Параллельно ходил на сеансы акупунктуры к своему другу, прекрасному диагносту и замечательному художнику Рюрику Тушкину, но и они ощутимо не помогали. И тогда, отбросив все предостережения врачей («не застужать да сильно не нагружать больное место, спиртного не пить»), я поехал к друзьям за город, у которых была русская баня. А-а-а, уж если ничего не помогает – живем один раз. Пропарили меня по высшему разряду, а потом – в ледяную ванну, да еще – в свежевыпавший снег. А напоследок – стакан водки, как и полагается после хорошей бани. На следующий день я улетал в Москву с так и не прошедшей, какой-то отупевшей болью в пояснице, но зато с чувством до конца исчерпанных средств и чистой совестью.
И случилось невозможное! Боль, цепко державшая меня две недели, поставившая под угрозу обвала мою мечту, вдруг пропала в утро того дня, когда я поднялся в половине седьмого утра, чтобы ехать на другой конец Москвы, в Институт медико-биологических проблем на первое медицинское обследование. Я вертелся и так, и этак. Приседал, подпрыгивал и сгибался до пола. Никакой боли! Как будто не было ее никогда, и все многодневные страдания мне просто приснились. Чудо, да и только.
После я неоднократно пытался проанализировать столь резкую перемену и говорил о ней со многими врачами. Но никто толком не мог объяснить. Лучшее толкование сводилось к психологическим моментам. Дескать, высокий уровень стимуляции и глубокая, чуть ли не на уровне подсознания вера, что я просто не имею права не пройти этот отбор, привели к такой внезапной физиологической реакции.
Не знаю, не знаю… Конечно, столько уже было сделано, столько людей, которым я уши прожужжал будущим полетом, помогали мне и прониклись моей мечтой, как своей, что я и впрямь чувствовал себя обязанным сделать все возможное и даже невозможное. Хотя бы из благодарности к их участию и вере в меня. Но, все равно, я до сих пор воспринимаю случившееся, как чудо. Как вмешательство в земные дела чего-то неземного, небесного. Того самого, к которому я так отчаянно и стремился.
Два дня амбулаторного отбора пролетели незаметно, без сучка и задоринки для меня, оставив на дистанции лишь половину конкурентов – собратьев по перу со всей страны, прошедших творческий конкурс. Отсев здесь проходил по нескольким критериям. Один из них – довольно странный – рост сидя. Оказалось, для космического путешествия важен не общий размер кандидата на полет, а длина только верхней части его тела. Это связано с жесткими размерами космической капсулы, где космонавты располагаются в специальных ложементах, полностью повторяющих очертания их тел от головы до таза. Получилось, что я, имеющий общий рост около 185 сантиметров и при этом довольно длинные ноги, успешно прошел по этому показателю, чего не удалось некоторым журналистам с ростом чуть более 180 сантиметров.
Приличное количество претендентов срезалось, как меня справедливо предупреждали друзья-физиологи, на испытаниях вестибулярного аппарата. Оказалось, что уже трех минут вращения на специальном кресле «КУКа» совершенно достаточно, чтобы ввергнуть человека с этим слабым (или нетренированным) органом ориентации в довольно тяжелое состояние головокружения и тошноты. При этом резко меняется кровяное давление и сердечный пульс, за чем внимательно следят врачи. Мои же тщательные тренировки по горнолыжным методикам, похоже, принесли свои плоды: необходимые по этому тесту пять минут кручения прошли без каких бы то ни было неприятных последствий. Завершающие выводы о предварительной годности того или иного претендента на космический полет на этом этапе медицинского отбора делали невропатолог и терапевт. Из сорока кандидатов нас осталось чуть более двадцати.
А потом, несколько месяцев спустя, было уже совсем другое, настоящее медицинское испытание. Когда я на целый месяц прописался в уютном здании бывшего детского садика, а с некоторых пор – специального отдела ИМБП, где обследуют всех гражданских кандидатов в космонавты. И тут уже все пошло очень серьезно: каждый день расписан чуть ли не по минутам, чтобы успеть пройти добрых три десятка испытаний и тестов.Глава 2. Приближение
«Самочувствие нормальное?» – спокойный голос в наушниках решительно пресек мое разыгрывающееся волнение и после утвердительного сигнала с моей стороны коротко скомандовал: «Пуск!»
Тут же кабина вздрогнула, кресло, к которому были прикованы мои ноги, туловище и голова, вдруг резко изменили положение, и неведомая доселе сила начала вдавливать тело в его спинку.
– Прошли «единицу» – все хорошо… 2 G… 3 G… Все идет нормально. Вышли на 4 G… – спокойно комментировал происходящее все тот же приятный женский голос.
Хотелось расслабиться, отключиться от довольно неприятных ощущений. Но нужно было, наоборот, напрягать мышцы ног и строго выполнять необходимую работу: следить за периодически зажигающимися в разных точках лампочками и в ответ нажимать кнопку, зажатого в руке специального приспособления – тангенты. Мой, не вкусивший еще космоса организм, судорожно осваивался с непривычными физическими ощущениями. Сознание же искало пути скорейшей адаптации к нагрузке, к взятию под контроль всех мыслительных и мышечных операций. А потом были ускорения в 6 G и 8 G, превышающие обычное земное притяжение в соответствующее количество раз.
И хотя тело мое, приобретая восьмикратный вес, испытывало перегрузки, более чем в два раза перекрывающие стартовые во время запуска космического корабля, это был далеко еще не космос. То была центрифуга, через которую прошли абсолютно все космонавты, а теперь настала пора испытать здесь и журналистов, мечтающих о полете в космос. Ее могучее плечо раскручивалось, имея твердую опору на Земле, но я, находящийся внутри этого снаряда, испытывал что-то уже неземное – ощущения, напоминающие те, что выпадают на долю человека во время старта и приземления космического корабля. Их вызывали не только физические нагрузки, но сама подготовка к ответственному испытанию: подробное инструктирование, обвешивание тебя всевозможными датчиками, облачение в специальную форму и шлем, а напоследок тщательное пристегивание к креслу головы, тела, ног. Кроме того, по мере возрастания перегрузок за тобой следит множество чутких приборов, глаза специалистов контролируют лицо через монитор. А еще – общение с врачем из кабины, при котором тебе разрешено только слушать. Отвечать же положено только соответствующим нажатием кнопки тангенты, что зажата в руке.
То был не космос, конечно, но уже и не совсем Земля, где нам доступно только обычное, земное тяготение в 1 G. То был маленький шаг от Земли – самое первое приближение к космосу.
Впрочем, я сильно забежал вперед. Обо всем – по порядку.
Он всегда манил людей, этот загадочный космос. И в пещерные времена, когда первобытный человек с благоговением или испугом вглядывался в его черную глубину, останавливая восхищенный взгляд на мерцающих звездах и называя все это тогда «небом». И в период постижения истинной картины над головой, когда появились первые телескопы, стало понятно, что наша планета – лишь часть чего-то очень большого, а космической бездне нет предела. И в годы первых прорывов в околоземное пространство, когда наконец человек Разумный сумел заглянуь в ее неисчерпаемость своими глазами, пощупать неизвестную доселе субстанцию собственными руками. С не меньшей, а, может быть, даже и большей силой манит космос теперь, потому что пришла пора выхода за пределы Земли не только космонавтов-профессионалов, но и людей самых земных профессий. А значит, каждый человек может себя представить космонавтом в недалеком будущем. Со стороны уже начинает казаться, что полет в космос становится приятной экзотической прогулкой – разве только чуть-чуть щекочащей нервы, – и совсем недалеко то время, когда любой желающий сможет ее осуществить, дело лишь в плате за удовольствие…
Мысли об этом владели мной, когда на исходе зимы 1990 года я подходил к клиническому отделу ИМБП, где проходили стационарные медицинские обследования все наши гражданские космонавты, а сейчас находилась группа советских журналистов – претендентов на космический полет. Здесь, рядом с коллегами-конкурентами предстояло мне провести от одной до четырех недель и пройти – в зависимости от состояния здоровья – несколько десятков разнообразных медицинских проб и тестов. Иными словами, сделать следующий шаг к неведомому доселе миру профессиональных космонавтов.
По странной иронии обстоятельств вместо запланированного 12 февраля, входил я в эти стены 13. Уже знакомая по амбулаторному отбору ведущий терапевт Лариса Михайловна Филатова тактично намекнула, что можно и в более «счастливый» день прийти, – дескать, это не проблема. Но мне было все равно. Как все равно оказалось и то, что досталась «несчастливая» кровать – все, лежавшие на ней до меня журналисты, уже сошли с дистанции отбора. Я без оглядки верил в свою звезду и на пути к космосу готов был если не на все, то на очень многое.
Все, проходящие здесь обследования – так называемый «спецконтингент», – называют отдел стационаром, поскольку слишком уж многое здесь напоминает больницу: обязательные (утром и вечером) замеры температуры, давления и пульса, кабинеты врачей и процедурная, палаты на одного и более человек. Трехразовое, по расписанию, питание, с неизменным кефиром на ночь.
Но есть очень существенное отличие. Если главным стержнем нахождения человека в больнице является болезнь, то тут совершенно противоположное – здоровье. Коли ты хочешь полететь в космос, то прежде всего должен быть здоров. Здоров и – баста! Естественно, абсолютно здоровых людей не бывает даже среди космонавтов – работающие здесь специалисты так и говорят. Но каждый твой орган, система организма должны входить в некие обязательные, определенные за долгие годы работы «космических» врачей, медицинские рамки. Они допускают некоторую свободу и даже отклонение от общепринятых медицинских стандартов, но горе тебе, если что-то окажется вне этих жестких границ.