Пригоршня скорпионов
Шрифт:
— Простите, что вы сказали?
— Извините, ничего. Вы рассказываете так впечатляюще, что я ощутил дыхание смерти…
— Я тоже много раз ощущал его в Сахаре. К счастью, оно не смело меня и мне дано было вновь увидеть их. — Гартнер указал на худенькую блондинку и мальчика лет семи, которые неожиданно вошли в кабинет.
— Прошу меня простить, но я дважды постучала… — сказала женщина с явным польским акцентом.
Мок и Анвальдт вскочили с кресел. Гартнер с нежностью смотрел на жену и сына. Он погладил по голове мальчика, который смущенно прятался за мать.
— Ничего страшного, дорогая. Позволь, я представлю тебе его превосходительство директора Эберхарда Мока, шефа криминального отдела полицайпрезидиума, а также его ассистента господина Герберта…
— Анвальдта.
— Да, господина криминальассистента Анвальдта. Господа, это моя жена Тереса Янкевич-Гартнер и мой сын Манфред.
Мужчины церемонно склонялись, целуя красивую узкую руку госпожи Гартнер. Мальчик вежливо шаркнул ножкой и не сводил глаз с отца, который, извинившись перед гостями, вполголоса разговаривал
— Ну что, Сметана, показывайте реестр, который вы так крепко зажали под мышкой, — не слишком доброжелательно промолвил Гартнер.
Библиотекарь, передав книгу записей, возвратился к своим обязанностям, Гартнер же принялся изучать наклонную готическую каллиграфию Сметаны.
— Да, господа… Маас уже больше недели читает одну рукопись четырнадцатого века под названием «Corpus rerum Persicarum». Завтра я возьму этот манускрипт и займусь его анализом — сравню сфотографированный вами перевод с оригиналом. А сегодня буду заниматься надписью из салон-вагона и пророчествами этого бедняги Фридлендера. И постараюсь узнать что-нибудь об Ибн-Сахиме. Вполне возможно, послезавтра у меня уже будет предварительная информация. Я свяжусь с вами, господин криминальдиректор.
Гартнер надел очки и, похоже, утратил всякий интерес к собеседникам. Он занялся поисками истины, и это оказалось куда увлекательней, чем дидактическое ораторство. Все его внимание было отдано надписью кровью, и он что-то бормотал. Быть может, формулируя первые интуитивные гипотезы. Мок и Анвальдт встали и попрощались с ученым. Но он, погруженный в свои мысли, даже не ответил.
— Этот доктор Гартнер чрезвычайно предупредителен. На такой должности у него, наверное, масса обязанностей. Однако он сразу же согласился нам помочь. В чем тут дело? — спросил Анвальдт, видя, что уже первые его слова вызвали у Мока ироническую улыбку.
— Дорогой Герберт, у него по отношению ко мне долг благодарности. И долг этот таков, что — можете мне поверить — он не расквитается со мной даже самой трудоемкой научной экспертизой.
IX
Барон фон Кёпперлинг прогуливался по обширному парку, окружающему его имение. Закатное солнце всегда вызывало у него тревожные предчувствия и неясную тоску. Его раздражали резкие, металлические крики павлинов, бродивших вокруг дворца, и плеск воды в бассейне, где забавлялись его друзья. Его нервировал лай собак и необузданное любопытство деревенских детей, чьи глаза, подобные глазам любопытных зверьков, следили с деревьев и с забора за всем, что происходило внутри ограды, даже вечером и ночью. Он ненавидел этих наглых грязных маленьких плебеев, которые никогда не отводили взгляда и при виде его разражались издевательским смехом. Он взглянул на стену, окружающую парк и дом, и ему показалось, что он видит и слышит этих малолетних соглядатаев. Несмотря на поднимающуюся ярость, он размеренным шагом прошел в дом и движением руки подозвал старого лакея Йозефа.
— Где Ганс? — ледяным тоном осведомился он.
— Не знаю, господин барон. Кто-то позвонил ему, и он в большом волнении выбежал.
— Почему ты не уведомил меня об этом?
— Я не решился беспокоить господина барона во время прогулки.
Фон Кёпперлинг внешне спокойно взглянул на старика и мысленно сосчитал до десяти. С огромным трудом он взял себя в руки и произнес все тем же ледяным тоном:
— Йозеф, изволь сообщать мне любую, даже самую, на твой взгляд, малосущественную информацию о Гансе. Если хоть раз ты не сделаешь этого, то закончишь жизнь нищим на церковной паперти.
Барон выбежал в парк и несколько раз выкрикнул в сторону заката имя своего возлюбленного камердинера. С ограды ему ответили враждебные взгляды. Он помчался к железным воротам. Издевательские взгляды преследовали его, вечерний воздух густел.
— Ганс, где ты? — кричал барон и вдруг споткнулся на ровном месте. — Где ты? Я не могу подняться.
Густел вечерний воздух, густел свинец в теле барона. Из-за ограды строчили автоматы. Пули со свистом взрывали гравий аллеи, поднимая облачка пыли, впивались в нежное тело барона, не давая ему ни встать, ни упасть на землю.
— Где ты, Ганс?
Ганс сидел рядом с Максом Форстнером на заднем сиденье «мерседеса» с работающим двигателем. Он плакал. Его плач вознесся crescendo, когда к автомобилю подбежали два человека с автоматами и сели на переднее сиденье. Автомобиль рванул с места.
— Не плачь, Ганс, — ласково произнес Форстнер. — Ты просто спас свою жизнь. Да, впрочем, и я свою тоже.
Курт Вирт и Ганс Цупитца ни в чем не могли отказать Моку. У этих двух бандитов, перед которыми дрожал весь преступный мир Бреслау, был двойной долг благодарности «доброму дядюшке Эберхарду»: во-первых, он спас их от петли, во-вторых, позволил заниматься весьма выгодной деятельностью, хотя она противоречила обязательным в Германии законам. За это он иногда требовал от них то, что они умели делать лучше всех.
Вирт познакомился с Цупитцей двадцать лет назад, в 1914 году, на торговом судне «Принц Генрих», курсировавшем между Данцигом и Амстердамом. Они подружились без единого слова — Цупитца был немой. Сообразительный, старше на десять лет, невысокий и щуплый Вирт взялся опекать двадцатилетнего немого гиганта и уже через месяц, когда Цупитца в первый раз спас ему жизнь, смог убедиться, насколько это решение было правильным. Случилось это в копенгагенском портовом кабаке. Трое пьяных итальянских матросов решили научить низенького тощего немца хорошим манерам, то есть пить вино. Обучение культуре заключалось во вливании Вирту в глотку галлонов датской кислятины. Когда Вирт лежал уже совершенно пьяный, итальянцы пришли к выводу, что все равно этого шваба к цивилизации не приобщить и потому будет во всех отношениях лучше, если такой невежа вообще исчезнет с лица земли. И они начали проводить это решение в жизнь с помощью разбитых бутылок, но тут в кабак вошел Цупитца, который только что чуть не разнес деревянный сортир, где настиг одну из многочисленных копенгагенских утешительниц матросов. Однако он растратил отнюдь не всю свою энергию в объятиях этой нимфы. Через несколько секунд итальянцы перестали шевелиться. На следующий день полиция допрашивала угрюмого кельнера, один вид которого способен был нагнать страх, и тот дрожал, как желе, когда языком, непривычным к связному изъяснению, пытался передать треск лопающейся кожи, звон стекла, стоны и хрипы. Когда Вирт пришел в себя, то взвесил все «за» и «против» и в Амстердаме раз и навсегда расстался с профессией матроса. Сошел на сушу и неразлучный Цупитца. Однако связей с морем они не порывали. Вирт придумал неведомый еще в ту пору в Европе способ добывать средства себе на жизнь — брать дань с портовых контрабандистов. Оба они являли собой четко действующий механизм, в котором Вирт был мозгом, а Цупитца — силой. Вирт вел переговоры с контрабандистами, и ежели те оказывались несговорчивыми, Цупитца похищал их и приканчивал способом, который придумывал Вирт. Вскоре вся полиция Европы искала их в доках Гамбурга и Стокгольма, где оставались искалеченные тела их жертв, а также в борделях Вены и Берлина, где они спускали кучи марок, которые, правда, стоили все меньше и меньше. Оба они чувствовали за спиной дыхание погони. Случайные сообщники все чаще выдавали их полиции, соблазнившись ничего не стоящими обещаниями. У Вирта был выбор: либо уехать в Америку, где их ждала кровожадная мафия и жестокая конкуренция с местными рэкетирами, либо найти какое-нибудь тихое и спокойное место в Европе. Первое было крайне опасно, второе — почти невозможно, особенно если иметь в виду, что у всех европейских полицейских в кармане лежали приметы обоих бандитов и все они мечтали о непреходящей славе, какая достанется тому, кто изловит этих опасных преступников.
Никому слава эта так и не досталась, меж тем как один человек от нее сознательно отказался. То был бреславльский полицейский, криминалькомиссар Эберхард Мок, в сферу обязанностей которого в середине двадцатых годов входил надзор за состоянием нравов в квартале Борек. Произошло это вскоре после невероятного его продвижения по службе. Все газеты писали о блистательной карьере сорокаоднолетнего полицейского, который неожиданно вошел в число самых значительных людей в городе, став заместителем главы криминального отдела бреславльской полиции Мюльхауза. 18 мая 1925 года в ходе рутинной проверки публичного дома на Каштаниен-аллее Мок, дрожа от волнения, взял с улицы постового и с ним вместе ворвался в комнату, где дуэт Вирт&Цупитца сливался в экстазе с дамским трио. Дабы бандиты при аресте не сопротивлялись, Мок подстрелил их, прежде чем они успели вылезти из-под девиц. Затем Мок вместе с постовым связали их и в нанятой повозке вывезли на Карловице. Там на противопаводковых валах Мок изложил связанным и истекающим кровью бандитам свои условия: он их не отдаст под суд, если они осядут в Бреслау и будут беспрекословно ему подчиняться. Предложение это они приняли без всяких возражений. Никаких возражений не было и у постового по имени Курт Смолор. Он буквально на лету схватил резонность аргументов комиссара, тем паче что они непосредственно касались его карьеры. Оба бандита оказались в некоем дружественном борделе, где, прикованные наручниками к кроватям, были подвергнуты заботливому лечению. Через неделю Мок уточнил свои условия: потребовал крупную сумму в тысячу долларов для себя и пятьсот для Смолора. В германскую валюту, страдавшую от смертельной болезни, именуемой инфляцией, он утратил веру. Взамен он предложил Вирту закрыть глаза на выбивание дани из контрабандистов, которые, сплавляя свои левые товары в Штеттин, останавливались в бреславльском речном порту. К безоговорочному согласию с этим предложением криминалькоммисар склонил Вирта аргументом сентиментального свойства. Он решил разделить неразлучных друзей, объявив Вирту, что, ежели тот не принесет в срок денег, Цупитца будет передан в руки правосудия. Другим весомым аргументом стала перспектива спокойной оседлой жизни вместо той бродячей, какую они вели все предшествовавшие годы. Спустя две недели Мок и Смолор стали состоятельными людьми, меж тем как спасенные от виселицы Вирт и Цупитца ступили на неведомую землю, которую вскоре принялись возделывать привычными методами.