Приговор
Шрифт:
– Нет. Ничтожная доза. Ничтожное излучение. Но наши счетчики все уловят.
На другой день в девять часов я был опять около Жанны Павловны. Надо сказать, что это была женщина между тридцатью и сорока, с добрым лицом, но с какой-то постоянной напряженностью не то в лице, не то в интонации голоса. Я сначала не мог понять, в чем тут дело, но, пока мы готовились около аппарата, в лабораторию вошла молодая девушка с перевязанной ногой и с одним костылем.
– Ба, кто к нам пришел! – обрадованно всполошились вес лаборантки. – Наденька к нам пришла!
Надя передала Жанне Павловне коробку конфет.
– Это
– Что вы, что вы! Возьмите назад. Ну как прошла операция? Как самочувствие?
– Ничего. Но вот нога отекает. Я ведь пришла узнать… Да вы все равно не скажете…
Как я понял, Надя исследовалась в лаборатории (как буду сегодня исследоваться я), потом ей сделали операцию, и вот теперь она из хирургического отделения приковыляла навестить лаборанток и заодно узнать результаты анализа вырезанной опухоли, то есть свою гистологию. Придется привыкать к этому чуждому для слуха словцу.
– Ну… У вас что же… У вас… все в порядке.
– А я слышала, что не очень в порядке.
– Откуда вы слышали? Есть небольшое отклонение, но очень поверхностное… Так что не беспокойтесь. А как шов? Заживает? Как общее самочувствие? Скоро выпишетесь домой…
Разговор о литературе, цветах и травах располагает к доверительности. Когда Надя вышла, я спросил Жанну Павловну:
– Все время приходится обманывать?
– Другой раз так скажем, что и сами поверим.
– Что у Нади?
– У нее так же вот на ноге… Но настоящая меланома. И операция была более сложной. Все же девушка, и красота ноги имеет значение. Ей, кроме основной, делали еще и пластическую операцию. Взяли кожу на животе и перенесли на оперируемое место.
– Красота живота, по-вашему, не имеет такого значения, как красота ноги?
– Ну все же…
– Вы сказали, что операция была более сложной? Чем какая? Чем будет моя?
Жанна Павловна замялась.
– Вообще.
– Вообще-то вы правы. На моей ноге красоты наводить не потребуется.
– Да что вы! У вас ничего и нет. Это у меня случайно вырвалось. Садитесь около аппарата. Что касается внутренних опухолей, то, конечно. А наружные наш аппарат определяет довольно точно. Обнажите ваш узелок. Типичная ангиофиброма.
– В чем принцип этого аппарата?
– Вы излучаете радиоактивные частицы. Их излучает каждый участок вашей кожи. Но злокачественные клетки имеют свойство накапливать эти частицы и, таким образом, излучают их больше, чем остальные участки. Сейчас мы приставим счетчик к вашей безобидной фиброме… вот так… а потом через четыре минуты к симметричному месту на другой ноге. И сравним, сколько вылетит оттуда, а сколько отсюда. Простейшая арифметика.
– И какая разница считается показательной?
Жанна Павловна смутилась. Ей не хотелось отвечать на мой вопрос. Она на него и не ответила.
– Вы знаете, очень по-разному. Это зависит от многих факторов. И потом у нас здесь своя арифметика. Мы делим, умножаем, вычитаем…
– Извлекаем квадратные корни…
– Не смейтесь. Давайте лучше вашу фиброму.
Около аппарата с несколькими циферблатами стоял больничный топчан. Им надо было положить меня на топчан, тогда я лежал бы и глядел в потолок, и мы переговаривались бы с Жанной Павловной в течение четырех контрольных
Металлическую трубку одним концом приставили к моей черной горошине, повернули рукоятку, и тотчас в застекленном окошечке аппарата начал проскальзывать овальный зеленый огонек. Я наблюдал. То вспыхивали один за другим два-три огонька, то намечался между ними промежуток, то они выскакивали реже, то опять быстро, один вдогонку другому. С каждым огоньком на другом циферблате передвигалась на одно деление стрелка.
Возможно, поняв свою оплошность и стараясь отвлечь меня от циферблата, Жанна Павловна расспрашивала:
– Значит, вы сейчас в доме отдыха? Как называется? Карачарово?
– Да. Вот исследуюсь и опять поеду. Или придется ее удалять?
– Удалить ее надо во всяком случае. Но не к спеху, я думаю. Потом. Когда совсем вернетесь из Карачарова. Вам, вероятно, ее удалят амбулаторно.
– То есть?
– Чтобы не ложиться в больницу. Выщипнут, и пойдете домой. Так… Что у нас там получилось? Четыреста девяносто. Теперь давайте другую ногу. Такое же место. Приставим.
Невольно мы замолчали, впившись глазами в стеклянное окошечко в аппарате. Редкие, разрозненные, далеко отстоявшие один от другого вспыхивали и проскакивали там огоньки. И без всякого счетчика было понятно, что их будет гораздо меньше, чем в первом случае. Разговор сразу расклеился. В лице Жанны Павловны и в ее интонациях появилась та самая напряженность, которую я отметил в первую минуту нашего знакомства и которая стала понятна мне во время разговора Жанны Павловны с бедной Надей.
Жанна Павловна взяла листок с карандашом, пошла было и села за стол, чтобы там, а не на моих глазах, поставить вторую цифру, но тут же сообразила, что в течение трех дней прятать от меня листок все равно не удастся. Да и какой смысл его прятать, если все циферблаты все равно перед моими глазами. Она снова положила бумагу на топчан. Намечая два столбца (сделаются длинными за три дня), на листе появились цифры: 490-80. Как бы случайно вошел и встал за моей спиной заведующий лабораторией молодой профессор Агранат.
– Ну что там? Порядок?
– Вообще-то… Сейчас попробуем еще раз.
Повторный результат оказался: 500-110, после чего я мог два часа заниматься чем-нибудь своим в ожидании следующего сеанса.
Жанна Павловна сникла. Профессор Агранат вышел из аппаратной, никак не прокомментировав наши цифры. Атмосфера неблагополучия окружила меня, а я (может, кто и не поверит, но это правда) устроился за отведенным мне столом и начал переводить прозаические зарисовки Абуталиба: маленькие истории, притчи, басни в прозе. Я давно уже заметил за собой, что во время больших неприятностей и личных катастроф работается с фанатическим рвением. Но какие там были раньше личные катастрофы? Измены, разрывы, ссоры? Побольше бы мне теперь таких катастроф вместо нависшей, не будем пока говорить, что обрушившейся, беды.