Прикладная метафизика
Шрифт:
Что ж, вполне можно было не усложнять условия и не сводить космологию Эмпедокла с феноменологией, антропологией и политэкономией. Но тогда задача перешла бы в разряд учебной. А второе отличие почерка Секацкого в том, что он, создатель и мастер эзотерического языка, никогда не принимает фальшивой позы хранителя вечных ценностей. Возможно, здесь учтен радикальный опыт Розанова с его персональным индексом органической силы произведенного слова.
По странному совпадению, первые тексты Секацкого, попавшие ко мне, задают примерный масштаб его скрытой авторской задачи. Этнологическое
Видимо, сладчайшее заключается в том, чтобы, уменьшая шаг дискретности мысли, совместить ее предельную разнородность со всеми режимами интенсивности. Тогда зазор между фикцией и реальностью практически исчезнет. Для этого все наличные сущности должны подвергнуться пересмотру и распределиться по рубрикам. Возможно, здесь мир сталкивается еще с одним фундаментальным проектом подмены основания. Во всяком случае, нет такого явления духа, которое Секацким не было бы учтено и обработано. Вся эта грандиозная канцелярия максим, логических переходов, удачных совмещений, высказываний, выступлений, статей и художественно-аналитических проектов содержится в образцовом порядке. Скорее всего, систематический каталог этого хозяйства содержит множество дополнительных указателей, отсылающих память держателя к еще пустому или только начатому файлу или папке, которая постепенно наполняется. Но уже сейчас намечаются контуры всего проекта.
Во-первых, это радикальная манифестация воли к произведению, опирающейся на ощущение катастрофы классической философской антропологии.
Во-вторых, это перехват инициативы трансцендентной инстанции в местах, труднодоступных логосу. Здесь Секацкий последовательней Лема с его умеренным позитивистским нигилизмом. Никакого «почти», когда речь идет о совершенстве. Вера заключается не только в полном согласовании замысла о мире с пределами реактивности, но и в полном продумывании предельных возможностей реализации начального проекта.
В-третьих, это полный контроль над расширяющейся вселенной текстов в структурах повседневности. На любой вызов реальности должен быть дан немедленный ответ. Событие оценивается, помещается в каталог концептов и инвентаризуется. Освоенное, оно выпускается со спорами логоса и запускается на одну из многочисленных орбит аналитики. Шпионология, устройство воображения, феномен технической вещи, механизм политики, природа искусства — все это планетарные комплексы, вращающиеся вокруг очередного солнца.
В четвертых, здесь налицо все признаки бытия-к-могуществу, радикальной возгонки духа
Еще один принцип, деликатно реализуемый Секацким в местах, где его можно застать, и вообще отличающий его авторский стиль, заключается в формальной доступности его сущности. Надежно укрыт и изолирован от проникновения в ядро собственной индивидуальности только тот, кто непринужденно болтает о своей тайне за бутылочкой «Адмиралтейского». При этом профессионал аристократически спокоен, даже ленив, пока не прозвучал сигнал свыше. Таково поведение и сквозных персонажей его текстов — могов, разведчиков, воинов и номадов. Сашин продуманный активизм не имеет аналогов не просто потому, что его символическое время накладывается на режим реального, — оно теснит реальность на ее традиционной территории. Здесь действует принудительный и успокоительный для пойманного уха софизм творческого алиби, сформулированный в «Основном инстинкте»: тот, кто пишет, не может. Но организация нехватки и есть самая удачная уловка воли к власти: мир, попавшийся в твой словарь, живет по его делителям, не посягая на институциональный принцип. Словарные единицы могут соотноситься только между собой, имея в виду только тебя. Скрытая нехватка не позволит им выйти на связь с тобой не только потому, что опаздывает означивание, но и потому, что первое означающее всегда остается невидимым.
Парадокс шпиона не ведет к коллапсу, когда ускользание от мира организуется вне территории собственного «я». И вот здесь Секацкий обладает дополнительной уникальной способностью отзнавания. Как только близится насыщение творческого или жизненного раствора, он переходит в состояние неподотчетности инстанциям, угрожающим идентичности. Это не простой автоматизм сброса напряжения, а разрешенный в качестве допустимого минимум самообмана на два режима, включающих различные аспекты творческого «я». Они равноценны и сообщаются перемычкой, но режим номада в одном положении тумблера загружает прямую чувственность, в другом длинную волю. В результате необходимые для полноты присутствия реактивные состояния не влекут неизбежного в таких случаях опрощения, а индивидуальная воля выстраивает дистанции любой длины, не впадая в противоречия несчастного сознания.
Что не устраивает улицу в таком способе сохранения самотождественности? Ясно, что: неподконтрольность слишком человеческого, инкорпорированного духом. Клинамен, бесспорно, вещь опасная, как опасен всякий, кто выполняет не считываемое простыми приспособлениями предписание. Монадологическое строение субъективности строго предписывает совершенствовать как экранирование «я», так и траекторию символического пробега. Значит, сосуществование монад предполагает непрерывное смещение челове-комерности.
В «Книге номада» присутствует тема скоростей. Они связаны, но каждая следующая предполагает освоение предыдущей. Первая обеспечивается способностью соединять мгновенное и вечное, вторая — силой борьбы с привязанностями и инерцией, третья — фундаментальным желанием лишиться массы покоя. Третья номадическая Секацкого.