Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
Шрифт:
Во вторую ночь мы плыли часов семь или восемь, проходя за час больше четырех миль. Ловили рыбу, разговаривали, время от времени окунались, чтобы отогнать сон, в воду. Огромная, спокойная река величаво несла нас на себе, а мы лежали, глядя на звезды и временами нам даже разговаривать не хотелось, да и смеялись мы редко — так, похмыкаем немного и все. Погода стояла замечательная, а происшествий никаких не случилось — ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующую за ней.
Что ни ночь, мимо нас проплывали города, некоторые из них, стоявшие далеко от реки, на склонах черных холмов, выглядели всего лишь скопищами ярких огней — ни одного дома мы с воды разглядеть не могли. На пятую ночь мы миновали Сент-Луис, походивший на огромный, залитый светом мир. В Санкт-Петербурге говорили,
Каждый вечер мы часов около десяти приставали у какого-нибудь городка, я сходил на берег, покупал центов на десять-пятнадцать муки, или грудинки, или еще какой еды, а порой, если мне попадалась запозднившаяся курица, прихватывал и ее. Папаша всегда говорил: увидишь где курицу — бери; если она не пригодится тебе, пригодится кому-то другому, а доброе дело человеку непременно зачтется. Я, правда, не помню случая, чтобы курица не пригодилась самому папаше, но так уж он говорил.
А по утрам, перед рассветом, мы останавливались у какого-нибудь кукурузного поля либо огорода, и я заимствовал у его хозяина арбуз, или дыню, или тыкву, или несколько початков молодой кукурузы, — в общем, что попадется. Тот же папаша уверял, что заимствование не грех, если ты твердо решил когда-нибудь потом заплатить за взятое; но с другой стороны, вдова говорила, что никакое это не заимствование, а благовидное название воровства, и что порядочные люди так не поступают. Джим, когда я рассказал ему об этом, заявил, что он это дело так понимает: и вдова отчасти права, и папаша тоже, а потому самое для нас лучшее — составить список того, что мы могли бы позаимствовать, выбрать в нем два-три названия и сказать: вот это мы больше заимствовать нипочем не станем, после чего все остальное можно будет тянуть со спокойной совестью. Мы с ним целую ночь проспорили, плывя по реке, все пытались понять, от чего нам лучше отказаться — от арбузов, от канталуп, от прочих дынь, от чего? И к рассвету договорились самым удовлетворительным образом, решив никогда больше не брать яблок-дичков и хурмы. До этого нам совесть, ну никак покоя не давала, а тут сразу и угомонилась. Да и я тоже нашим решением остался доволен, потому как дички эти — изрядная гадость, а хурме еще все равно два-три месяца поспевать надо было.
Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая либо слишком рано просыпалась, либо спать ложилась слишком поздно. Так что, в общем и целом, жили мы как у Христа за пазухой.
На пятую после Сент-Луиса ночь разразилась буря — гром, молнии, дождь как из ведра. Мы укрылись в шалаше, решив, что плот сможет и сам о себе позаботиться. При вспышках молний мы различали впереди прямое русло реки и скалистые утесы по обоим ее берегам. А потом я и говорю: «Вот те и на, Джим, посмотри-ка!». Это я увидел разбившийся о скалу пароход. Нас прямо на него и несло. Снова ударила молния и мы увидели все как на ладони. Пароход накренило так, что из воды торчала только часть его верхней палубы, и когда снова сверкнула молния, мы ясно увидели оттяжку трубы, большой колокол и стул под ним, с висевшей на его спинке фетровой шляпой.
Ночь, гроза, все вокруг выглядит так таинственно — да любой мальчишка, оказавшийся здесь и увидевший посреди реки скорбный, потерпевший крушение, всеми брошенный пароход, почувствовал бы то же, что я. Ну я и говорю:
— Давай на него заберемся, Джим.
Он поначалу уперся намертво. Говорит:
— Ну уж нет, не полезу я на эту развалюху. Нам и без нее хорошо, а от добра добра не ищут, так и в Писании сказано. На нем, небось, и сторожа оставили.
— Ты бы еще к бабушке своей сторожа приставил, — говорю я. — Там же только и осталось над водой, что палубная надстройка да рулевая рубка, по-твоему, станет кто-нибудь в такую ночь рисковать ради них жизнью? Тем более что пароход того и гляди пополам переломится в весь на дно уйдет.
На это Джиму возразить было нечего, ну, он и пробовать не стал.
— И потом, — говорю я, — а вдруг в капитанской каюте что ценное
Джим поворчал-поворчал и сдался. Сказал только, что на пароходе нам лучше помалкивать, а если и говорить, то шепотом. Тут молния снова осветила его, мы ухватились за грузовую стрелу правого борта и привязали к ней плот.
Крен у палубы был тот еще. Мы кое-как, нащупывая ногами пол, начали перебираться на левый борт, к палубной надстройке, и все шарили перед собой руками, чтобы не налететь на одну из оттяжек, их же в такой темнотище никак разглядеть было нельзя. Потом наткнулись на световой люк, перебрались через него, а сделав еще шаг, оказались перед распахнутой дверью капитанской каюты и, черт меня подери! — увидели в дальнем конце палубной надстройки свет и в ту же секунду услышали чьи-то негромкие голоса.
Джим зашептал, что у него живот со страху свело и что нам лучше уйти. Я говорю, ладно, собираюсь повернуть обратно к плоту, и тут вдруг слышу, как один из этих голосов с подвыванием таким произносит:
— Ой, не надо, мужики, пожалуйста, клянусь вам, я не донесу!
А другой отвечает, да громко так:
— Врешь, Джим Тернер. Ты такие штуки и раньше выкидывал. Тебе всегда хотелось заграбастать побольше и всегда удавалось, потому что ты грозился, что иначе на всех донесешь. Ну так на этот раз у тебя перебор вышел. Ты самый гнусный, самый коварный пес, какой только есть в нашей стране.
Джим уже заковылял к плоту. А меня любопытство разобрало, я сказал себе: теперь-то Том Сойер нипочем не ушел бы, ну и я не уйду, пока не узнаю, что здесь происходит. В общем, встал я на четвереньки и в темноте пополз по коридорчику в сторону кормы — и полз, пока между мной и поперечным коридором надстройки не осталась всего одна каюта. И вижу, лежит на полу мужчина, руки у него связаны, ноги тоже, а над ним стоят двое других — один фонарь держит, тусклый такой, а второй пистолет. И этот второй целит из пистолета в лоб тому, который лежит, и говорит:
— Так и подмывает пальнуть! Да оно и следовало бы, подлая ты вонючка.
А тот, который лежит, весь трясется и просит:
— Не надо, Билл; я, ей-богу, не донесу.
И всякий раз, как он повторяет это, мужчина с фонарем усмехается и говорит:
— Это точно, не донесешь! Большей правды ты в жизни своей не говорил.
А потом он сказал:
— Ишь, как он нас упрашивает! А не справься мы с ним да не свяжи, обоих убил бы. И за что? А ни за что. Только за то, что мы хотели получить честную долю нашей добычи. Ну ладно, Джим Тернер, я так понимаю, больше тебе никому грозить не доведется. Убери пистолет, Билл.
А Билл отвечает:
— Ну уж нет, Джейк Паккард. Я за то, чтобы прикончить его — разве не убил он вот так же старика Хатфилда, разве не заслужил смерти?
— А вот я не хочу его убивать и имею на это причину.
— Благослови тебя Бог за такие слова, Джейк Паккард! Век их не забуду! — говорит лежащий и вроде как всхлипывает.
Паккард на него никакого внимания не обратил, а повесил фонарь на гвоздь и пошел туда, где засел в темноте я, и Билла за собой поманил. Я, как мог быстро, прополз, пятясь, точно рак, ярда два, да ведь при таком наклоне пола приличной скорости не разовьешь и потому я, испугавшись, что кто-то из них наступит на меня в темноте и сцапает, заполз в ближайшую каюту. Паккард шел, придерживаясь в темноте за стену коридора, а как поравнялся с моей каютой, то и говорит: