Приключение
Шрифт:
— А я и не знала, Утами, что ты чуть не погиб от урагана во время кораблекрушения. Ты мне про это ничего не рассказывал, — сказала с упреком Джен.
Здоровенный полинезиец потоптался на месте и смущенно осклабился.
— А я и не думал про это, — сказал он.
Он повернулся уходить, полагая, что так надо. Но видно было, что он с удовольствием остался бы еще на некоторое время.
— Ну, ладно, Утами, — сказал Тюдор, — завтра утром мы с тобой еще увидимся и побеседуем.
— Он спас мне жизнь, этот молодец, — сказал Тюдор, когда таитянин, тяжело, и в то же время осторожно ступая по ступеням лестницы, спускался с веранды.
— Лучшего пловца я в жизни никогда
Джен попросила Тюдора рассказать про историю с «Гуахином».
Шелдон курил и думал про себя, что какой бы там ни был этот самый Тюдор, но, по крайней мере, он не лжец.
Глава XV
Разговор о благовоспитанности
Дни тянулись за днями, а Тюдор и не думал покидать гостеприимную Беранду. Все было готово к отъезду, но он мешкал и большую часть времени проводил в обществе Джен, все более и более раздражая Шелдона. Состязался с ней в плавании, превосходя даже ее безрассудством, вместе с нею ходил глушить рыбу, показывая при этом необыкновенную удаль, ныряя среди голодных акул и отбивая добычу, на которую те жадно накидывались. Своими подвигами он завоевал даже уважение таитян. Арагу подзадоривал Тюдора на разные штуки, например, вырвать часть рыбы из пасти акулы, оставляя другую половину ей на съедение, и Тюдор блестяще выполнял эту задачу, поплатившись лишь тем, что сильно ободрал плечо о колючки плавников удивленной акулы.
Джен восхищалась его удальством, и Шелдон поневоле принужден был сознаться, что этот молодец явился как бы живым воплощением того сказочного героя, образ которого витал доселе в ее фантастических грезах. Джен, очевидно, не помышляла о любви, но Шелдон чувствовал, что если ей суждено кого-нибудь полюбить, то именно такого героя или «выдающегося человека», выражаясь ее языком.
Тюдор отлично умел выставлять напоказ все свои таланты и качества, и Шелдон чувствовал себя как-то приниженным в его присутствии. Шелдон и сам обладал не меньшим мужеством, но он не подчеркивал своих достоинств. Он знал, что не задумался бы нырнуть среди акул, спасая чью-либо жизнь, но он считал безумием выходки Джен.
Разница между ними сводилась к тому, что Шелдон, так сказать, завешивал витрину своей лавочки. Жизнь и без того в нем била ключом, и он не считал нужным искусственно волновать ее поверхность для того, чтобы другие могли видеть, как она пенится. При виде того, как другие показывают свою удаль, он только все более уходил в себя и все глубже погружался в флегматическое спокойствие, составляющее отличительную черту англо-саксонской расы.
— Вы как-то отупели за последние дни, — отметила с сожалением Джен. — Можно подумать, что у вас разыгралась печень или что вы заболели. Вам как будто, кроме ваших чернокожих рабочих и кокосовых орехов, ни до чего другого нет дела. Что с вами?
Шелдон только улыбался в ответ и еще больше притихал, вслушиваясь в разглагольствования Тюдора, поучавшего Джен с высоты своего величия. Тюдор развивал перед нею теорию ежовых рукавиц, с помощью которых белым людям подлежит устраивать жизнь низших рас. Эта лекция напоминала Шелдону про те порядки, какие он сам наводит в Беранде. То, о чем Тюдор красноречиво философствует, он, Шелдон, давно уже применяет на практике, и в качестве представителя высшей расы без зазрения совести угнетает представителей низшей расы, которые работают на его плантации или угрожают ей со стороны. «Но к чему об этом разглагольствовать? — подумал он про себя. — И без того уже тошно!»
Шелдон коротко и сухо высказал эту мысль, а Джен и Тюдор, воспользовавшись брошенным им вскользь замечанием, вовлекли
— Янки любят говорить о том, что они делают или сделали, — сказал Тюдор, — а англичане смотрят на них свысока, как на пустых хвастунов. Но янки — простодушный ребенок. По-настоящему он совсем не умеет хвастать. Как видите, он любит распространяться о своих деяниях, тогда как англичанин превозносится молча. Скромная, вошедшая в пословицу сдержанность англичан представляет собою не что иное, как утонченную форму бахвальства. Признайтесь, что это так!
— А, я до сих пор этого и не подозревала! — воскликнула Джен. — Да, да, это так. Англичанин способен совершить потрясающе героический подвиг, но, оставаясь верен себе, замыкается и молчит. Он скромен, сдержан и чужд самохвальства. Но молчание его чрезвычайно красноречиво. Эффект равносилен тому, как если бы он сказал: «Да, я всегда делаю то же самое. Для меня это сущие пустяки. Но отсюда вы можете заключить, на какие истинно великие подвиги я способен при случае. А это, это — безделица; это ничтожный эпизод, знаете ли, не заслуживает внимания. В нем нет ничего из ряда вон выходящего». А про себя скажу, что если бы мне довелось, например, рискнуть жизнью при взрыве или спасти от смерти человека, то я бы хотела, чтобы об этом непременно узнали все мои друзья и все друзья моих друзей. Я возгордилась бы пуще самого Люцифера. Признайтесь, мистер Шелдон, разве вы не гордитесь внутренне, в глубине души, когда вам случается совершить что-нибудь смелое, отважное?
Шелдон кинул головой.
— А если так, — сказала она, налегая на слова с особенным ударением, — то разве гордость, скрывающаяся под личиною притворного равнодушия, не равносильна лжи?
— Да, это верно, — согласился он. — Но ведь нам ежедневно приходится лгать таким образом. Это — плод воспитания, а англичане — самые благовоспитанные люди на свете, вот и все. Когда-нибудь и ваши соотечественники сделаются столь же благовоспитанными людьми. Не даром мистер Тюдор считает янки еще несовершеннолетними.
— Слава Богу, что мы еще не начали привыкать к такой лжи! — вырвалось у Джен от души.
— О, что касается вас, то вы уже начали, — поспешно возразил Шелдон. — Не далее, как третьего дня, вы солгали как раз таким образом. Помните, когда вы взобрались на одних руках по гарделю на флагшток? Ваше лицо являло образ воплощенного лицемерия.
— Правда, ничего подобного не было!
— Позвольте, позвольте, — продолжал он. — Выражение вашего лица было такое покойное, безмятежное, как будто бы вы нежились в кресле. Судя по вашему лицу, можно было подумать, что взбираться на руках по канату совершенно пустяковое дело. Надеюсь, вы не станете спорить, если я выскажу предположение, что когда вы в первый раз пробовали подняться на одних руках по канату, то, наверное, порядочно пыхтели и гримасничали. А теперь подобно чемпиону, выступающему на арене цирка, вы уже настолько тренированы, что легко можете удержаться от подобных гримас. Вы приучили себя скрывать свои ощущения, скрывать от людей то напряженное усилие, которое заставляет напрягаться ваши мускулы. А в этом сказывается, выражаясь словами мистера Тюдора, самое тонкое проявление самохвальства. Вот так-то и наша английская сдержанность представляет собою не что иное, как своего рода тренировку, и только. Слов нет, мы гордимся в душе своими поступками и деяниями, гордимся, не уступая в этом чувстве самому Люциферу и даже, пожалуй, еще того больше. Но мы — взрослые люди, и нам претит величаться.