Приключения 1970
Шрифт:
— Свой! Не видишь, что ли, — замерз. Надену пальто и вернусь.
— Пойдете под арест! — сказал Зуеву Петерс. Помолчал и добавил: — После поимки бандита.
XV
30 января в Москву возвратился Феликс Эдмундович Дзержинский. По поручению ЦК партии он ездил на Восточный фронт.
Феликс Эдмундович приехал усталый, но прямо с вокзала отправился на Лубянку. И сразу же вызвал Петерса. Слушая доклад своего заместителя, он прохаживался по кабинету, держа в руках стакан с чаем. Услышав о нападении бандитов на Ленина, он остановился и тревожно
— Не ранен? — И, выслушав ответ, поставил недопитый стакан на стол. — Черт знает что! — Он сел, вставил папиросу в мундштучок, закурил, втягивая худые щеки. — Надо поставить знак равенства между бандитизмом и контрреволюцией, И бороться так же беспощадно. Принесите дело банды Кошелькова.
Через полчаса он был в Кремле.
— Феликс Эдмундович! — обрадовался Ленин, вставая из-за стола и крепко пожимая руку Дзержинскому. — Рад вас видеть! Когда приехали? Садитесь, рассказывайте. Да вы завтракали ли сегодня? Ой ли? Ну-ну!
Усаживаясь в глубокое кресло, Дзержинский с болью смотрел на посеревшее, измученное лицо Ленина и думал: «Плохо мы его бережем». Ленин же, глядя на втянутые щеки Дзержинского, на его покрасневшие веки, сам себе сказал: «Надо в ЦК поставить вопрос о его лечении. Сгорает наш Феликс».
— Ну-с, так что же произошло в Перми?
Доложив кратко обстановку на фронте, о принятых мерах, Дзержинский, в свою очередь, спросил:
— Владимир Ильич, что же произошло в Сокольниках?
— Э, бросьте! — отмахнулся Ленин. — Ну, напали какие-то хулиганы, отобрали машину. Важно другое: бандитизм в Москве действительно принял угрожающие размеры. Надо с этим кончать.
— Кончим! — твердо пообещал Дзержинский.
XVI
Трепалов смял папироску, бросил в переполненную пепельницу и, стараясь сдерживать раздражение, спросил:
— Долго молчать будешь, Ольга? Ты пойми: дни Кошелькова сочтены, не сегодня, так завтра мы его возьмем. Ты знаешь, скольких людей он погубил? Это же зверь, а не человек. С кем связала свою жизнь? Ты же из рабочей семьи, молодая, все у тебя еще впереди. Учиться будешь, за хорошего человека замуж выйдешь. Зачем тебе такой бандит? Он же поломал твою жизнь, а мы тебе помочь хотим. Помоги и ты нам.
Ольга передернула худыми плечами. Она была хороша собой; под бровями вразлет серые горящие глаза, губы яркие, чувственные, нежный овал лица, короткая стрижка.
Считалась она невестой Кошелькова, по сути же дела была «мадонной» крупной банды. (Так сами уголовники называли своих «дам».) Ради нее налетчики совершали самые дерзкие грабежи, ей дарили лучшие драгоценности, из-за нее резались ножами, Ольга занимала почетное место на разгульных вечеринках. Она умела пить стаканами водку, курила, нюхала «марафет», затейливо ругалась и любила говорить, что жизнь у нее «поломатая». А по ночам, случалось, кусала подушку, чтобы не разрыдаться, ей было страшно, и вся ее жизнь казалась кошмарным сном, от которого она не знала, как избавиться.
— Что молчишь, Оля? — устало сказал Трепалов. — Неужели тебе наплевать и на Советскую власть, и на собственную жизнь?
Ольга уронила голову и вдруг разрыдалась с такой силой, что Трепалов вскочил и, гладя ее по голове, стал приговаривать:
— Ну, успокойся, успокойся! Что ты как маленькая. На вот, попей воды.
Ольга
— Хорошо, — сказала она и всхлипнула. — Я все, все скажу. И как он бил меня… и как за… заставлял водку пить, когда я еще… совсем не умела, и как…
Трепалов внимательно слушал, изредка подбадривая собеседницу и делая короткие заметки в блокноте. В сущности, Ольга мало что знала о Кошелькове и о его банде. Все же одно ее показание было ценным: Янька часто встречается с шофером Колькой Зайцем на даче, где хранится награбленное. Ольгу всего лишь однажды возили на эту дачу, название станции она не знает, но помнит расположение дачи.
Ольгу накормили обедом, и затем Трепалов, прихватив с собой Данильченко, Беляева, Гуськова, Тыльнера и еще несколько сотрудников, поехал вместе с ней на вокзал.
Пригородные поезда ходили нерегулярно, были переполнены, но Трепалов, договорившись с работниками железнодорожной милиции, отвоевал места в вагоне. Ольгу усадили у окна. Старенький вагон мотало из стороны в сторону, из окон дуло. Ольга не отводила взгляда от открывавшегося за окном вида. Пейзаж был унылый: сперва тянулись остовы вагонов, застывшие паровозы, опустевшие корпуса заводов с пустыми глазницами окон. Потом пошли покосившиеся заборы, заколоченные дачи, избы под соломенными крышами. От ветра сугробы курились снежной пылью, качались сосны в белых шубах. Вот снялась с телеграфного столба галка, полетела, криво сносимая ветром. «Господи, до чего же хорошо быть галкой, — тоскливо думала Ольга. — Лети себе куда хочешь… А я? Отлеталась». Ольга тяжело вздохнула и вдруг почувствовала на своем плече руку Трепалова. Рука была тяжелая, но какая-то надежная, успокаивающая. А может, и в самом деле все еще будет хорошо и жизнь начнется снова?
Не доезжая станции Сетунь, Ольга стала беспокоиться, всматриваясь в местность. Кажется, здесь… Да, да, вон приметная дача с обвалившимся крылечком, а дальше, в переулочке, и тот дом, куда ее возил Кошельков, где противный, жадный дед с трясущимися руками таскал в подпол привезенное ими барахло.
На станции вышли из вагона. Трепалов велел Тыльнеру отвезти Ольгу обратно, взять побольше людей и вернуться сюда на грузовике.
Тыльнер с отрядом вооруженных рабочих приехал уже к вечеру. Трепалов и остальные сотрудники, насквозь промерзшие, встретили их у пустого пакгауза, в котором они прятались от холодного ветра.
Грузовик оставили на месте, пошли переулками к даче. Поселок казался вымершим, только изредка из-за плетней брехали собаки. Дача тоже казалась опустевшей, дым из трубы не шел, окна были темные. Рабочим Трепалов приказал стать за деревьями, чтобы с улицы никто не заметил, впускать в дом всякого, кто придет, следить за окнами.
На крыльцо поднялись Трепалов с тремя сотрудниками. Тыльнер вынул наган, взвел курок, уверенный, что без перестрелки не обойтись. Постучали. Сразу послышались осторожные шаги, кто-то тихо спросил: