Приключения 1979

Федоровский Евгений Петрович

Муршуд, в свою очередь, тоже спросил:

— Брат учительницы Саадет?

Гюндюз, наверное, из-за банок снова скривился:

— Да. Брат учительницы Саадет.

Дядя Фаттах, дымя трубкой, сказал:

— По-моему, он нигде не работает.

— Почему? Болеет чем-нибудь?

Дядя Фаттах немного помолчал.

— Болеть-то он болеет, но болезнь-то его иного рода.

Гюндюз Керимбейли вопрошающе посмотрел на дядю Фаттаха,

— Вот люди, — продолжал дядя Фаттах. — У каждого своя какая-нибудь болезнь. У кого паралич, у другого

глаза почти не видят, а третий ворует. Как это только что говорили? Коллекционер?

Муршуд подтвердил:

— Коллекционер.

Гюндюз спросил:

— Так что же Имаш?

Дядя Фаттах поерзал на табуретке:

— Если кто ест чужой хлеб, так он враг моих глаз. Враг моих глаз. Да, вот он, вот этот Имаш, как его зовут, мать родную может зарезать...

Муршуд вмешался:

— Учительница Саадет хороший человек.

Дядя Фаттах кивнул:

— В семье не без урода. Сначала воровал у людей кур, индюшек, гусей, уток. Теперь уже начал красть баранов, коров, буйволов, лошадей. Поймали, несколько лет отсидел. Опять месяца два как вышел. Пока нигде не работает.

Муршуд спросил у отца:

— А что он сейчас будет воровать? Людей?

Дядя Фаттах, вынув трубку изо рта, осадил сына:

— Ты молчи! — Разговор о воровстве испортил настроение старику. Поднявшись, он откинул одеяло к ногам Гюндюза и стал по одной снимать банки. Банки со смачным чмоканьем отрывались от спины следователя. — Пах! О какие черные кровоподтеки, хорошо прихватили.

Дядя Фаттах снова собрал в мешок банки, быстро помассировал Гюндюзу спину и заботливо укрыл гостя одеялом.

— Спи, сынок, — сказал он. — Спокойной ночи.

— Спасибо.

— Ночью вставать вам никак нельзя. — Будто вставать или не вставать посреди ночи так уж зависело непосредственно от самого следователя по особо важным делам.

Муршуд хитро засмеялся:

— Будьте здоровы!

— Будь здоров, Муршуд-киши!

Взяв мешочек с банками, Муршуд вышел из комнаты. Дядя Фаттах выключил свет, вышел вслед за сыном и закрыл за собой дверь.

Среди внезапно наступившей в комнате темноты мутно заблестели оконные стекла.

Мокрый снег с шумом хлестал в окно.

Гюндюз Керимбейли повернулся на спину, положил руки под голову и начал глядеть в окно, будто удары снега о стекло ему о чем-то говорили, и следователь вслушивался в их шум...

6

Мокрый снег не унимался. Вода заполнила весь двор, весь городок.

Собака с обрезанными ушами, услышав какой-то звук, насторожилась, но, узнав тетю Айну, снова убрала морду в будку и улеглась.

Тетя Айна, высунув голову в сторону пристройки, всмотрелась в темноту, а затем, пройдя сквозь пристройку, не торопясь стала подниматься по деревянной лестнице. Поднявшись на одну ступеньку, она останавливалась, прислушивалась и, не почувствовав ничего подозрительного, опять поднималась еще на ступеньку.

Добравшись до второго этажа, тетя Айна остановилась

перед дверью, на некоторое время снова замерла, затем, пригнувшись, приложила ухо к двери. Кто-то внутри ходил — слышались звуки шагов. Скрипнула железная сетка кровати, и наступила тишина.

Тетя Айна немного подождала, потом, так же как и поднималась, потихоньку спустилась со ступеньки на ступеньку вниз. Возле деревянной стены пристройки она взяла в руки медную посудину и, приподняв подол длинной юбки, чтоб не испачкаться в грязи, отправилась в самый конец двора. Там она в темноте и скрылась среди деревьев.

7

Минуло время третьих петухов. Снег больше не шел, но небо продолжало хмуриться. Все говорило о том, что эти тяжелые тучи вновь разверзнутся над райцентром.

Мир кругом будто был вымыт — и голая яблоня, и гранатовый куст, и стволы алычи, и спускающаяся вниз по саду асфальтовая дорожка, и цементный пол дворовой пристройки.

Дядя Фаттах колол во дворе дрова, и Муршуд, подбирая в охапку готовые поленья, складывал их под деревянной лестницей, поднимающейся на второй этаж.

Жена дяди Фаттаха, Гюльдаста, кипятила у пристройки самовар. Ей было лет сорок — сорок два. Несмотря на то, что Гюльдаста родила семерых детей, она еще отнюдь не отцвела, а выглядела стройной, красивой женщиной.

Старшая дочь дяди Фаттаха смывала грязь с деревянных ступенек. Девочка лет восьми-девяти опускала стаканы и блюдца в наполненный горячей водой тазик, стоящий на столе возле стены пристройки, а затем вынимала и вытирала. У маленькой трехлетней девочки — видимо, последнего ребенка дяди Фаттаха — левая рука была привязана веревкой к туловищу, пошевелить ею она не могла. Отрывая правой рукой кусочки хлеба, который она держала в зубах, девочка бросала их разгуливающим по двору курам и цыплятам.

Когда Гюндюз вышел на веранду второго этажа, дядя Фаттах, подняв голову, увидел его и первым поздоровался:

— Доброе утро, сынок, как дела?

Спускаясь во двор, Гюндюз отвечал:

— Доброе утро. По-моему, неплохо. Совсем не то, что вчера.

Гюльдаста, очевидно, почувствовала себя неловко, увидев раннего гостя. Она прикрыла рот шелковым платком, надетым под шерстяной шалью, и чуть слышно поздоровалась.

Гюндюз приблизился к дяде Фаттаху и улыбнулся:

— Времечко к утру — руки, к топору, дядя Фаттах!

Дядя Фаттах, взмахнув обеими руками топором, одним ударом расколол пополам лежащее на пне толстое и короткое бревно.

— Каждой работе хозяин нужен, — сказал он следователю.

— Помочь?

— Кто бьет по железу, тот и кузнецом станет, — засмеялся дядя Фаттах. — Не обижайся на мои слова... Но, скажу я тебе, работа умелого любит.

Гюндюз тоже рассмеялся.

— Зачем обижаться, дядя Фаттах, — сказал он и, потеребив курчавые волосы стоящего рядом Муршуда, прижал его голову к груди. — Запомни, богатырь, эти слова отца. В них — сокровище.