Приключения 1984
Шрифт:
— Соображай. Белякам, как ни крути, со всех сторон гибель. Вот и бегут к благодетелям, — убеждая Сергунчикова, Захаров и сам укреплялся в своем предположении.
А тот изумляется:
— Эвона какие дела!
Яков молча слушал, взгляд метался от Захарова к Сергунчикову, который распалялся:
— Ух ты, чего замыслили! В Мурманске на железку и — домой.
— Если отпустят. — У Захарова дернулись кверху брови. — Только и пароход наш, российский. Бросать никак нельзя.
— Тогда благородиев за борт и на обратный курс, — подавшись всем телом, заговорщицки подмигнул Сергунчиков,
— Нас-то сколько? Раз-два, ты да я, да вот Яков. А как остальные? — не отверг предложение Захаров, а только усомнился. — Может, согласны они?
— Ни в жизнь!
— За других не ручайся. Первое дело — весточку дать в Архангельск. Второе — всем обрисовать, к чему дело идет. А потом, если все согласны, сообща и решать.
— Как бы поздно не было, — беспокоится Сергунчиков.
— А ты гляди, в торопелях все загубишь.
Так ничего не решив, только растревожив души, передали вахту, пошли в кубрик, поели каши и завалились на койки.
На пароходе необычная, настороженная тишина. Ни шагов, ни голосов. Казалось, все оставили пароход, забыв о кочегарах.
«Соловей Будимирович» не двигался среди мозаичного поля из льда и воды. Стекла иллюминаторов залепило снегом, словно хлебным мякишем. Но это никого не волновало.
Спокойствие и уверенность капитана Рекстина по каким-то невидимым каналам передавались всей команде. И Захарова волновал не ледовый плен, а иное: как проверить свою догадку о рейсе за рубеж? Где правда, у кого? Из команды ее мог знать только капитан, из пассажиров — только офицеры. Как к ним подступиться? Ломал голову: Лисовский? Лишь с ним сталкивала судьба. Только не дурак он, не выдаст замыслов. И ради чего? Поговорить со стюардом, обслуживающим кают-компанию? Ему стоит фразу услышать за обеденным столом, слово, чтобы понять, что к чему. Стюарды многое знают.
В кают-компании стюард Сторжевский. Немолодой, грузноватый человек с пышными красивыми усами. В свободное время он, в черном пальто с бобриковым воротником и в черном котелке, похож если не на премьер-министра, то на одного из первейших чиновников при это высокой особе. А в рабочее — в белой полотняной куртке — так сгибается перед клиентами, словно у него нет позвоночника, а услужить для него высшее счастье. В этом его особое мастерство.
На пароходе существовала своя иерархическая лестница. Кочегары — черные духи, в самом низу, палубная команда — рогали, повыше, а стюарды, телеграфисты, рулевые и вовсе у самого верха. И неудивительно, что Захаров, зная Сторжевского в лицо, ни разу с ним не разговаривал.
Сторжевский встретил Захарова неприветливо.
— Что нужно?
— Ничего особенного, — ответил Захаров. — Вы обслуживаете офицеров. Не слыхали между ними, куда после Мурманска идем?
— Это что же? Ян Сторжевский должен передавать разговоры в кают-компании? За кого вы меня принимаете? Как вы смеете! — Волосы торчком, глаза круглые, подбородок пикой вперед.
Над койкой Сторжевского несколько картинок, укрепленных блестящими кнопками. Виды Варшавы и остроконечные крыши католических храмов — отражение того, что дорого Сторжевскому. Но если
Похоже. Оскорбленный тем, что какие-то кочегары хотят какие-то сведения, Сторжевский не может оценить значения и смысла этих сведений. Ему кровь ударила в голову, и уяснить, что от него хотят, он уже не может.
— Нас угоняют за границу, — втолковывает Захаров. — В Норвегию или Англию.
— Меня не интересует. Я честный человек и честно несу свою службу, зарабатываю хлеб, господа заговорщики.
Гонора у него больше, чем здравого смысла. Раздосадованный и обиженный Захаров из каюты вылетел словно от подзатыльника. Лишь дверью грохнул в сердцах. Попробуй с таким кашу сварить!
Коридор пуст, как тоннель, уводящий на другую сторону горы. Оттуда доносятся глухие голоса, скрип каких-то пароходных сочленений. Неуютно, тревожно здесь.
Все на верхней палубе, вот-вот появятся огни «Козьмы Минина». И Лисовский там, со всеми? А быть может, в каюте? Отчаянно махнул рукой:
— Была не была! Наудачу!
Бросился к трапу, по которому несколько дней назад тащил чемоданы Лисовского.
Перед дверью остановился, набрал полную грудь воздуха и осторожно постучал. Прислушался... Тишина. Постучал сильнее — дверь стремительно распахнулась... Лисовский на пороге — без кителя, в белой рубашке, поверх которой перекрещиваются помочи.
Захаров прокашлялся.
— Прошу прощения. Можно один вопросик? — И сам удивился своему просительному, униженному голосу. Как бы не перестараться, не выдать себя.
Лисовский повернулся боком, освобождая проход в каюту, где на смятом покрывале дивана раскрытая книга и тут же, на спинке стула, офицерский китель.
Захлопнув дверь, Лисовский прижался к ней спиной, будто боялся, что следом войдет еще кто-то. Молчал. И не гнал и не привечал. Наверное, удивлялся, соображая, для какой надобности Захаров медведем ввалился.
В каюте порядок, словно ее хозяин, кроме дивана и стула, ничем больше не пользовался. Чемоданы — похоже, их и не открывали — пирамидкой в углу.
Тесно, как в кубрике. Ни повернуться, ни ступить, чтобы не задеть что-либо, да еще при такой комплекции, как у Захарова. Он горбатится, плечи сдвигает, на широком лице мука. Будто в клетку втиснулся, а как выбраться, не знает. Хоть бы Лисовский выручил, сказал: «Убирайся отсюда!», и то легче — выскочил бы быстрее, чем от Сторжевского.
Стянув шапку, Захаров сжал ее так, что пальцы побелели.
— Вот пришел за советом аль помощью. Человек вы у власти, вроде даже знакомый, совет бы дали.
— Садись! — бросил Лисовский и, увидев, как нерешительно затоптался Захаров, приказал: — Садись!
Осторожно опустившись, словно боясь иголки, Захаров продолжил:
— Вот пойдем в Мурманск. Так вроде?
Вместо ответа — быстрый вопрос:
— Почему спрашиваешь? Всем известно!
Захарову захотелось, в свою очередь, спросить: «А чего ерепенишься? Сказал бы: да — и делу конец!» Но вслух произнес другое: