Приключения 1986
Шрифт:
— Три двойки, это же надо! Юрка, скажи, ты, когда вырастешь, кем стать собираешься? Наверное, каким-нибудь свинопасом?
— Объездчиком…
В просторной избе завхоза Огадаева, в уюте и в тепле, нет спокойствия и согласия. Сам Николай Батунович прихворнул и лежит, изредка охая, на печи — грызет его застарелый радикулит. Агния тоже не в себе: похудела, побледнела, взвинченная, на месте и минуты не посидит — то у печки гремит посудой, то в горницу перепорхнет, поправит и без того, кажется, нормально постеленную скатерть,
— Объездчиком он хочет! Да тебя, такого безграмотного, ни к какому делу подпустить нельзя. Посмотрим вот, что на твои двойки Георгий Андреевич скажет, когда вернется.
— О-хо-хо-хо, — это уже скрипучий голос Огадаева сверху, с печки. — Новый год один день, два, совсем мало осталось. Наш директор сюда никогда не приходи, в тайге пропадай. Весна один месяц, два, три — далеко! Тогда все в тайгу ходи, тело ищи, кости, шапка, ружье… Бинокль. Хорошие вещи в тайге не пропадай.
— К-какое тело?! К-какие кости?! — взвившимся голосом вскрикнула Агния. — Ты чего там бормочешь, дед? От боли спятил?
— О-хо-хо-хо… Хороший директор, замечательный, а глупый: зачем куда-никуда ходи? Скоро другой директор присылай, плохой: зверюшки не люби, стреляй, не жалей…
— Дед! Ты мне эти речи брось! Ты еще и по-русски толком не можешь, а такое несешь!
— Почему? Огадаев хорошо по-русски говори. Все понимай.
Зажав уши руками, Агния выбежала в горницу, прильнула разгоряченным лбом к наполовину забеленному морозом окну, а за окном все та же пустыня… Где ты, Андреич? Где вы, Георгий Андреевич?
Терново немного оживилось. К дому Савелкиных, где квартировал Никита Хлопотин, прошмыгнули мальчишеские фигурки; туда же, поближе к крыльцу, перебежали и обе собаки. Значение этих передвижений не секрет для Агнии. Липнут мальчишки к добродушному богатырю. Он же, между прочим, славно воспользовался этим: придумал, видите ли, на время зимних каникул образовать целую пионерскую команду для охраны заповедника. Мало ему одного Юрки, надо и других с панталыку сбивать!
— А ты сегодня никуда не пойдешь, — не оборачиваясь, тоном учительницы сказала Агния. — Русским языком и арифметикой буду с тобой заниматься.
В ответ — ни слова, только сопение. Обернулась, а Юрка уже одет; ружье чудное за плечами — сам чуть больше ружья,
— Неслух!
— Однако идти необходимо, — только и пробурчал, не глядя на девушку.
— Иди, иди, Юрка! — проскрипел с печки Огадаев. — Агнюха все теперь не так говорит. Бесится, замуж пора.
— Кто?! Я?! Замуж?! Ты бы уж врал, да не завирался!
Важная компания — четверо мальчишек во главе с Никитой — удалилась наконец туда, где тайга легко сглатывала дорогу на Ваулово.
На сей раз экспедиция почему-то не задалась. И часу не прошло,
И, борясь с надвигающейся тьмой, она увидела: ковыляет, свесив голову, охотник Митюхин. А что за поклажа, которую везет Никита на спаренных, наподобие санок, лыжах? Неужто?!
Только мертвый мог стерпеть эту припорошенную снегом тряпицу на лице.
В суматошном, полубессознательном порыве, как была, неодетая, Агния выбежала из дому, бросилась наперерез медленно бредущей процессии. Ноги ей отказали, она упала на колени и, вытянув вперед руки, вскрикнула по-бабьи вопленным голосом!
— Андреич!
Они остановились: Никита, взглянувший с жалостливым недоумением, испуганно приотставшие, с осунувшимися лицами мальчишки. Митюхин, сразу, видно, понявший ошибку девушки, сказал:
— Степан это Иваныч. Не признаешь? Вишь как — два дня я его тянул, чтобы, значит, по-людски предать земле.
Вряд ли Агния расслышала невнятное объяснение. Сламываясь в поясе, словно кланяясь, она на коленях продвинулась еще немного вперед и вдруг отпрянула — с ужасом и с взблеснувшей в лице надеждой.
Митюхин побрел к ближайшему дому и в изнеможении присел на ступеньку крыльца; дом оказался старухи Матвеевны, та в наспех накинутом платке была тут как тут и опасливо трогала его за плечо — что-то спрашивала. В других домах тоже зашевелились: звук беды мигом распространился по крохотному поселку. Две женщины в ватниках встревоженно и вопросительно кивнули друг другу, одновременно появившись на улице; кое-как ковыляла тоненькая девчонка в огромных валенках; подслеповатый старик охотник Савелкин семенил, прикладывая ладонь козырьком к глазам, будто защищаясь от солнца (хотя погода выдалась отнюдь не солнечная); инвалид Силантьев спешил от своего дома, вскидывая костыль, как пику, по хрустящей тропке.
— Вот бывает, так бывает!.. — бормотал Митюхин, безуспешно пытаясь свернуть цигарку; подоспевший Силантьев выручил его, сунув ему папироску. — А, это ты, Лексаныч? Здорово, друг, здорово. Такие-то вот дела. Видал?
— Кто это его? — рыкнул инвалид.
— Кто, кто… Дед Никто. Слыхал про такого? Бах! И нету нашего Степы Своекорова. Всю войну прошел человек, тыщи немцев в него целились и не попали, а тут… Эх, Степа… — Лицо Митюхина сморщилось, он ковырнул пальцем у глаза, вытер слезинку.
— Ну что ты все лопочешь, ты толком разъясни, кто его? — Высокий Силантьев, скрипя костылем, навис над Митюхиным, толкал его в плечо; тот в полузабытьи не чувствовал толчков, его голова расслабленно моталась.
Тряска, по-видимому, наконец подействовала. Взгляд бессмысленно косящих глаз охотника наполнился болью, он шмыгнул носом и стал с яростью облизывать потрескавшиеся губы; потом с силой, как не по-живому, провел по ним рукавом малицы, выпрямился. Оглядев обступивших его, сказал почти твердо: