Приключения-78
Шрифт:
Монахи оголодались до того, что Юлиан решил продать Иоанна и Якова в рабство сарацинским купцам. Герард одобрил это намерение, присовокупив, что жертва младших братьев будет угодна богу, ибо приносится ради святого дела, а страдания Иоанна и Якова в земной жизни обернутся вечным блаженством на небе...
Однако сделка не состоялась, несмотря на все старания Юлиана и весьма недорогую цену, которую он просил за младших братьев. Сарацинские купцы ждали весны, когда снова может разгореться война и рабы станут совсем дешевыми. К тому же Иоанн и Яков совсем ослабли от голода и едва держались на ногах. Они не умели ни пахать землю,
Тогда по праву старшего Юлиан велел младшим братьям возвращаться обратно в Венгрию. Иоанн и Яков смиренно склонили головы, прошептали бескровными губами: «Да будет на все воля божья...» Постояли у порога, будто надеялись, что Юлиан передумает, оставит хотя бы на один день у желанного очага, в котором весело потрескивал огонь, и, не дождавшись сочувственного слова, тихо вышли, дрожащие и бесплотные, как тени. Больше Юлиан о них ничего не слышал.
Двоим прокормиться было легче, чем четверым, к тому же Герард достиг в своем ремесле немалого искусства и вырезанные им деревянные ложки расходились на торгу бойко. В иные дни монахам даже удавалось отложить кое-что из пищи про запас. Небольшие хлебцы, испеченные в золе, они сушили и складывали в деревянный короб. Если в какой-нибудь день не удавалось добыть пищи, монахи голодали, но хлебцы не трогали. В этих хлебцах заключалась надежда на продолжение пути.
Юлиан и Герард считали дни до весны, когда снова можно будет отправиться в путешествие, вспоминали благодатную венгерскую землю, уютные кельи доминиканского монастыря, вкусную еду в братской трапезной. Какой щедрой была тогда жизнь и каким жалким казалось нынешнее полуголодное существование!
Прислушиваясь к вою ветра за окнами, монахи перебрасывались незначительными словами, а больше молчали, думали каждый о своем.
О чем думал Герард, Юлиан не знал, да и собственные мысли навряд ли смог бы потом припомнить — туманными они были, непонятными. Одно неотступно занимало голову: «Дойти до Великой Венгрии... Только бы дойти...»
6
Весна в степях проходит скоротечно, с обилием ясных солнечных дней. В середине марта снег почти везде сошел, только в низинах еще белели сугробы, из-под которых струилась мутная вода.
С первым же попутным караваном Юлиан и Герард покинули опостылевший Торчикан.
Караванщики взяли с собой монахов неохотно, смотрели на них презрительно, как на прах земной. Ни товаров у них не было, ни лошадей, ни серебра, чтобы заплатить за место в повозке. Одним не обделены были Юлиан и Герард — смирением, уважительностью, готовностью услужить. Только за это и не прогоняли их прочь караванщики, позволяли идти рядом с телегами, а иногда даже кормили вареной бараниной, если в котле после общей трапезы оставался лишний кусок.
Своей провизии у монахов было совсем мало, всего двадцать два хлебца, таких маленьких, что их можно было бы съесть за пять дней, а путь предстоял долгий. Хорошо хоть воды в степи по весеннему времени оказалось в изобилии.
Герард совсем обессилел, едва плелся, держась рукой за телегу, а ночами стонал, скрипел от боли зубами, просил Юлиана бросить его как бесполезную обузу. Юлиан сам видел, что от Герарда мало пользы, но остаться совсем одиноким в чужой стране боялся. Он поил Герарда горячим настоем из степных трав, успокаивал: «Вместе страдали
Беда никогда не приходит в одиночку. Как-то вечером, пересчитывая оставшиеся хлебцы, Юлиан нечаянно выронил из сумы королевскую грамоту. В неверном отсвете костра блеснула большая позолоченная печать. За спиной зашуршала трава. Юлиан испуганно оглянулся. В темноту упячивался безбородый караванщик, постоянно изводивший монахов насмешками.
Недобрый человек! Недобрый!
Юлиана охватило предчувствие несчастья, и не напрасно.
Перед рассветом караванщики набросились на монахов, скрутили руки, принялись рыться в суме, общупывать жесткими пальцами одежду: искали спрятанное золото. Не обнаружив ничего ценного, избили монахов и бросили одних в степи. Королевскую грамоту с оторванной печатью так затоптали в землю, что Юлиан потом с трудом отмыл пергамент от желтой грязи.
Отлежавшись и перевязав тряпицами раны, Юлиан и Герард побрели дальше — одни среди необозримой равнины, покрытой свежей весенней зеленью.
Тихие безветренные дни перемежались суховеями, которые приносили жаркое дыхание азиатской пустыни. Трава от зноя желтела буквально на глазах, высыхала и становилась колючей и ломкой. Только в низинах, где весной стояли талые воды, еще оставались зеленые лужайки. Питьевую воду приходилось добывать из редких колодцев, и вода эта была соленой, невкусной.
Через тридцать семь дней, окончательно обессиленные голодом и зноем, Юлиан и Герард добрались до страны сарацинов, которую местные жители называли Вела [35] . В пограничном городе Бунде они не нашли пристанища ввиду крайнего недружелюбия жителей и вынуждены были ночевать в поле, в брошенном кем-то шалаше из дырявых шкур; сквозь дыры без труда в шалаш проникали и палящие лучи солнца, и дождевые струи.
Днем Юлиан оставлял больного спутника в шалаше, на подстилке из травы, а сам отправлялся в город просить милостыню. Горожане подавали мало, неохотно. Но все же монахи немного окрепли, и даже Герард смог продолжать путь.
35
Предположительно между реками Яиком и Эмбой.
В другом городе монахов пустил в свой дом некий сарацин, имевший торговые дела в Алании. За гостеприимство снова пришлось расплачиваться рассказами.
А брату Герарду стало совсем плохо. Он метался в горячке, бредил. Перс-лекарь, потискав больного крючковатыми пальцами, покачал головой:
— Долго не проживет...
Так и вышло. Брат Герард отдал душу богу, а бренное тело его Юлиан похоронил в степи, за городской стеной, выложил на могильном холмике крест из камней. Теперь он остался совсем один.
На торговой площади Юлиан случайно узнал, что один сарацинский священник будто бы собирается ехать по своим делам в Волжскую Булгарию. Может, здесь ждет удача?
Сарацин долго расспрашивал Юлиана, кто он и откуда, и неожиданно предложил взять его в слуги. Юлиан с радостью согласился. О лучшем он не мог и мечтать: слугу полагалось кормить и даже платить ему сколько-нибудь.
Сарацинский священник оказался человеком не злым, только больно уж досаждал Юлиану насмешками. Колыхаясь великим чревом, начинал издеваться: