Приключения бодхисаттвы

АНОНИМYС

– Адрес знает гидра и контра, – отвечал Прошка, кивая головой на Киршнера. – Он же с ним в переписке состоял.

– В пелеписке? – переспросил желтолицый, и глаза его загорелись нехорошим огнем.

Прошка подтвердил, и добавил еще, что наверняка аккуратист Киршнер оставил у себя конверты, приходившие от Загорского. На конвертах этих, конечно, и адрес сохранился. Надо в комнату к нему заглянуть для пущей ясности.

– Сволочь ты, Прошка, – Киршнер не стал стесняться в выражениях. – И к тому же иуда последний. Тебе лишь бы человека оклеветать.

Желтолицый ловко вывернул Артуру

Ивановичу руку за спину, чтобы не сопротивлялся, потом кивнул Прошке:

– Веди, товались!

Прошка отвел его к комнате Киршнера. Ключей у дворецкого желтолицый требовать не стал, просто пнул железной ногой в дверь и вышиб замок.

К счастью, предусмотрительный Артур Иванович уничтожил все конверты, которые могли бы уличить его в связи с Загорским. Однако этого оказалось недостаточно. Первое, что бросилось в глаза незваному гостю – аккуратный коричневый блокнот, куда Киршнер записывал все, что следовало запомнить. Желтолицый бандит немедленно раскрыл блокнот и начал его листать.

– Так-так, – сказал он, – оцень интелесно.

Само собой, Артур Иванович, записывая адрес, не написал, чей он. Но беда состояла в том, что в блокноте его было совсем мало адресов и только один из них – московский.

– Никитский бульвал, дом Глебенсикова, – прочитал желтолицый и бросил на Киршнера быстрый взгляд.

Тот сделал безразличное лицо, но бандита, разумеется, не обманул. Желтолицый осклабился и сказал, что убивать Киршнера не будет, поскольку тот проявил себя верным слугой. Однако придется его связать и оставить в комнате под присмотром Прошки, чтобы он не сбежал и не попытался предупредить Загорского.

Так они и сделали. Желтолицый связал Киршнеру руки и велел Прошке следить, чтобы тот не выходил из комнаты до завтрашнего вечера.

– Не беспокойся, товарищ, все сделаем как надо, – бодро отвечал ему бывший кучер.

После этого желтолицый исчез, прихватив с собой блокнот Киршнера.

– Ну, что, Артур Иванович, говорил же я – пора тебя разбуржуинить? – Прошка насмешлив глядел на дворецкого.

– Да что там меня разбуржуинивать, – отвечал тот нарочито небрежно. – Я же не его превосходительство, нет у меня полных закромов. Так, может, накопил пару тысяч золотыми десятками на старость – а больше и нет ничего.

Глаза Прошки загорелись жадным огнем: ишь ты, пару тысяч! И где ж ты их хранишь?

– Так я тебе и сказал, – отвечал Киршнер. – Попробуй, отыщи.

И неприятно рассмеялся в лицо негодяю. Тот злобно оскалился: рано смеешься. Времени у нас много, я тут все вверх дном переверну. А когда найду – уж не взыщи, Артур Иванович, расстанемся мы с тобой не по-хорошему. Две тысячи золотыми десятками стоят того, чтобы рискнуть.

И он начал методично обыскивать комнату Киршнера, совершенно не боясь, что тот попытается сопротивляться – да и что он может со связанными-то руками? И действительно, со связанными руками ни один боксер ничего не может, будь он даже мировой чемпион. Однако мы, кажется, забыли сказать, что Эрнест Иванович Лусталло, у которого занимался когда-то Киршнер, был не только тренером английского бокса, но и французского савата. А французский сават, как всем известно, есть такой бокс, который для драки использует не только руки,

но и ноги. И надо же такому случиться, что Артур Иванович все-таки взял у Лусталло несколько уроков того самого французского бокса.

– Ты чего встал, гидра? – через плечо, не глядя, кинул Киршнеру Прошка, сосредоточенно роясь в его бумагах. – Сядь взад, не доводи до греха…

– Дурак ты, Прошка, – сказал Артур Иванович. – Ноги тоже надо было связать.

И от души влепил кучеру тяжелым ботинком по уху.

Глава пятая. Визит с того света

Погожей московской осенью 1919 года на скамейке во дворе дома Гребенщикова, расположенного на Никитском бульваре, отгородившись от мира газетами, сидели два гражданина. Человек, не искушенный в сыскном деле, сразу распознал бы в них немецких, английских или как минимум французских шпионов – и безошибочно попал бы пальцем в небо. Чтением газет были поглощены действительный статский советник Загорский и его верный Ганцзалин – ни тот, ни другой не имели к иностранной разведке никакого отношения.

Впрочем, по-настоящему увлеченно читал газету один только Нестор Васильевич. Ганцзалин в своей газете проделал не совсем удачную дырку, через которую двор было почти не видно. К тому же он измазал руки в типографской краске и теперь сердито шипел и ерзал, браня на чем свет стоит советскую прессу.

– Ты знаешь, что по инициативе Горького учредили издательство «Всемирная литература», которое будет заниматься публикацией в России мировых литературных шедевров? – пробежав газетный лист глазами, спросил Загорский.

– Не знаю и знать не хочу, – отрезал Ганцзалин. После излечения господина он утратил значительную доли печали и вернулся к своему обычному сердитому настроению.

– Не любишь Горького, – задумчиво констатировал Нестор Васильевич. – Напрасно. Он, конечно, босяк и сомнительная личность, но писатель по-настоящему крупный. Кстати, как, по-твоему, нужно переводить фамилию Горького на китайский?

– К'yев, – озабоченно отвечал помощник, пытаясь пальцем проткнуть в газете еще одну дырочку. Треклятый листок колыхался в воздухе и дырок в себе проделывать не позволял.

Загорский засмеялся.

– То есть от китайского «ку» – горечь? На мой взгляд слишком буквально, да и звучит несколько неблагозвучно. Я бы скорее склонялся к Кулиеву, от китайского же «к'yли», то есть «горькая сила». Впрочем, если дела в советской литературе пойдут так и дальше, появятся тут и к'yевы, и кулиевы – в этом не может быть никаких сомнений…

– Кажется, идет, – перебил его помощник, заметив вошедшего во двор невысокого желтолицего гражданина в выцветшей студенческой тужурке.

– Вижу, – спокойно отвечал Нестор Васильевич, – а ты как детектив сейчас был не на высоте. Как известно, опытные шпионы обладают большой чувствительностью. Они могут на расстоянии ощущать повышенную мозговую активность того, кто за ними следит. Поэтому во время слежки большая часть мозга филёра должна быть занята посторонними и по возможности бессмысленными проблемами, например, обсуждением изящной словесности. Именно для этого вовлек я тебя в беседу о Горьком, а вовсе не для лингвистических штудий.