Приключения Джона Дэвиса
Шрифт:
— Как вы себя чувствуете сегодня?
— Лучше, — ответила она.
— Дайте, пожалуйста, вашу руку.
На этот раз она, не смущаясь, не требуя ни шелка, ни газа, протянула мне ее, и я понял, что Константин говорил с нею и его поводы возымели свое действие. В состоянии больной не произошло никаких изменений: так же дрожала рука, столь же учащенно бился пульс.
— Вы утверждаете, что чувствуете себя лучше, — сказал я, — но мне кажется, что вам хуже; еще раз настойчиво рекомендую прогулки и верховую езду. Горный воздух и лесная прохлада принесут вам несомненную пользу.
— Я сделаю все, что вы пожелаете, — отозвалась она, — отец сказал, что, пока я больна, он отдает меня в вашу власть.
— И оттого вы попытались только что обмануть меня, говоря, что вам лучше?
— Я вас не
То же самое было и со мною; решительно, я начинал верить, что мы страдаем одной и той же болезнью.
— Хорошо, — сказал я, — если вы чувствуете себя лучше, то следуйте и дальше моим предписаниям до полного выздоровления, а пока, — я повернулся к Константину, лицо мое было печальным, хотя мне предстояло ободрить его, — могу сделать заключение, что болезнь не опасна и долго не продлится.
Фатиница вздохнула; я поднялся, чтобы удалиться.
— Побудьте еще немного, — попросил меня Константин. — Я рассказал Фатинице, что вы хорошо играете на гузле, и она желает вас послушать.
Я не заставил просить себя дважды. Что значил для меня предлог? Главное, остаться рядом с нею как можно дольше. Я снял со стены инкрустированную золотом и перламутром гузлу и после нескольких аккордов восстановил в памяти сицилийскую песню, которую слышал от матросов «Прекрасной левантинки»; слова ее и нежный и грустный напев были у меня записаны. Вот она, хотя в переводе и утратившая свой первозданный аромат:
Пора отдать швартовы, Корабль, к штормам готовый, Уходит в море снова, Но виснут паруса. Они ждут бриза страстно, Но ждут его напрасно: Спят в знойной неге властной И бриз и небеса. Объяты волны ленью, Нигде ни дуновенья Хотя бы на мгновенье, Спокойна моря гладь. Лишь веслами влекомы Плывем, полны истомы, И капитан как дома В гамак улегся спать. Поют матросы хором Иль предаются спорам. Как жить мне с этим вздором, Ведь милая моя, Та, что всего дороже И любит меня тоже, Лежит на смертном ложе, И так далёко я. На взморье я ромашку Сорвал, вздохнувши тяжко. Она бледна, бедняжка, А ты еще бледней. Смяв стебелек жестоко, Его лишают сока. Так ты умрешь до срока Без нежности моей. Так суждена могила Той, что меня любила, Той, что зовет без силы Меня и день и ночь. Тебя, цветок прибрежный, Лишь взгляд поил мой нежный, И смерти неизбежной Тебе не превозмочь. [26]26
Пер. Ю. Денисова.
Мой голос звучал таким неподдельным чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла вуаль и утерла слезу, приоткрыв при этом нижнюю часть лица, округлую и бархатистую, словно персик. Я поднялся, собираясь уходить, но девушка воскликнула:
— Я хочу
— Что? — спросил я.
— Эту песню.
— Я напишу вам ноты.
— И слова тоже.
— Я перепишу их.
— А знаете, вы правы, кажется, мне действительно лучше. Я поеду кататься верхом.
Я поклонился, и мы с Константином вышли.
— Это капризный ребенок, — сказал он мне. — Она дуется или заявляет: «Я хочу». Бедная мать избаловала ее, а я продолжаю баловать. Как видите, я необычный пират.
— Признаюсь, — отвечал я ему, — мне доводилось слышать, что подобные черты свойственны лишь порабощенным народам, где самые храбрые и благородные остаются вне закона, но раньше я этому не верил.
— О! Не судите по мне об остальных моих собратьях по ремеслу, — смеясь, возразил Константин. — Чувство ненависти и жажда истребления горят во мне лишь по отношению к туркам. Если набег заканчивается неудачей, то время от времени я нападаю на какое-нибудь встреченное безобидное судно, вроде «Прекрасной левантинки», просто чтобы не возвращаться с пустыми руками и не вызвать ропота команды. А так, сами видите, у себя на острове я царь, и, когда придет возвещенный пророчеством день, все до единого последуют за мной, куда я их поведу, так как эту крепость с помощью Святой Девы смогут оборонять даже женщины.
— И без сомнения, — ответил я, смеясь, — в этом случае за генералов вы оставите Фатиницу и Стефану.
— Не смейтесь, — возразил Константин. — Стефана это Минерва, она достойна носить доспехи и шлем Паллады. Что же до Фатиницы, она скорее своенравный капитан какой-нибудь маленькой бригантины.
— Вы счастливый отец.
— Да, — согласился он. — В моем горе Господь благословил меня. Когда я с ними и с Фортунато, я забываю обо всем: и о своем ремесле, и о попирающих нас турках, и даже об обещанном нам будущем, которое вряд ли наступит.
— Но скоро вы расстанетесь с одной из дочерей?
— Нет, Христо Панайоти живет здесь.
— Не будет ли нескромностью спросить вас, когда состоится свадьба?
— Думаю, дней через восемь — десять. Вам будет любопытно посмотреть на этот греческий обряд.
— Разве меня пригласят?
— А разве вы не член семьи?
— Но я вошел в семью, нанеся рану.
— Но той же рукой вы и исцелили ее.
— Как женщины могут присутствовать на пиршестве, будучи в вуалях?
— О, во время торжественных церемоний они снимают их; и вообще не мужская ревность, а скорее привычка заставляет их закрывать лица; есть здесь свой расчет и у кокетства — некрасивые прячут лица, а красивые умудряются показать их, когда хотят. Вы поедете с нами на прогулку?
— Благодарю, — ответил я, — но разве мне не дано задания? Ведь Фатиница, с ее характером, как вы мне его описали, смертельно обидится, если я не перепишу ей немедленно эту песню, а я не хочу оставить в вашей семье, покинув ее, недобрые чувства.
— Чувства, что вы оставите, как и те, что увезете с собою, послужат, надеюсь, к благотворным воспоминаниям и когда-нибудь вновь приведут вас в нашу несчастную страну, если она наконец бросит клич свободы. Грецию можно отчасти считать прародительницей всех наций, и каждый, кому знакомо сыновнее чувство, обязан будет прийти ей на помощь. А пока я оставляю вас и прикажу принести из комнаты Фортунато письменный прибор. Вы знаете, что в мое отсутствие дом принадлежит вам.
Я попрощался с Константином и остался один.
Зная, что Стефана и Фатиница вот-вот выйдут, я тотчас же побежал к окну. Через несколько минут дверь домика отворилась и обе сестры пересекли двор; ни та ни другая не подняли головы, из чего я заключил, что Фатиница, как и я, страшилась навлечь подозрения.
Чудесное явление — зарождающаяся любовь! Как она умеет толковать в свою пользу тот же самый поступок, что вызвал бы отчаяние у любви уже состоявшейся! Фатиница не была больна, она придумала себе болезнь, чтобы встретиться со мною; если бы девушка была движима только любопытством, то на следующий день заявила бы, что вполне здорова; она же, напротив, сказала, что ей всего лишь лучше, значит, последует третий визит — словом, я мог надеяться еще раз или два увидеть ее, затем наступит день свадьбы Стефаны, после чего все будет кончено; но до свадьбы оставалось целых девять дней, а в любви счет идет на сутки.