Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Произнося эти слова мерно и громко, магнат обводил взорами всех присутствующих в гостиной.
Хозяйка, по праву на свободную любезность с гостем, премило возразила на его слова:
— Так вам не удастся возвратиться в свое отечество!
— О, я чувствую, что даже не приду в себя, — отвечал магнат.
— Сколько приятного ума в этом человеке, — сказала вполголоса одна молоденькая дама натуральному философу, но так, что магнат не пропустил мимо ушей этих слов, а мимо глаз того взора, который говорит: «Ты слышал?»
«А, это, кажется, та самая, которой восхищался мой собеседник в театре», — подумал Волобуж, устремив на нее взор, высказывающий ответ: «Я не глух и не
— Я вам доставлю одно из возвышенных удовольствий, — сказала хозяйка после многих любезностей, — вы, верно, любите пение?… Милая Адель, спойте нам.
Одна из девушек села за рояль и потрясла голосом своим пены. Это уж так следовало по современной сценической методе пения. Теперь те из существ прекрасного пола, которые одарены от природы просто очаровательным женским голосом, не могут и не должны петь. Сентиментальности, piacere и dolce [193] — избави бог! Теперь в моде мускулёзные арии, con furore и con tremore, [194] с потрясением рояля от полноты аккордов, а воздуха от полноты выражения чувств.
— Каков голос! — оказал хозяин, подходя к магнату.
— Необыкновенный голос! — отвечал он, — это такой голос, каких мало бывает, да еще и редко в дополнение. Вот именно голос! Это Гера в образе Стентора возбуждает аргивян к бою!.. [195]
— Удивительный голос! Вы не сыграете ли в преферанс?
— С величайшим удовольствием: неужели здесь эта игра в моде? В Европе не играют уже в преферанс.
— Неужели? какая же там игра теперь в моде?
— Коммерческие игры перешли в коммерческий класс людей, там теперь преимуществует фараон.
195
[195] Гера — в греческой мифологии богиня, покровительница брака, жена Зевса. Стентор — герой древнегреческой поэмы «Илиады», обладающий необычайной силы голосом; Аргивяне — греки.
— В самом деле?… У нас не играют в азартные игры.
— И прекрасно. Я сам предпочитаю искусство случайности.
— Вы играете по большой или по маленькой?
— И по большой и по маленькой вместе: когда я выигрываю, мне всегда кажется, что десять червонцев пуан игра слишком мала.
— О, у вас, в Венгрии, верно, слишком дешево золото!
— Где его меньше, там оно всегда дешевле, — отвечал Волобуж, собирая карты и говоря вперед: — играю.
Хозяйка и вообще дамы надулись несколько, что у них отняли занимательного кавалера, и не знали, чем пополнить этот недостаток, на который рассчитан был весь интерес вечера. Не игравшие, собственные, ежедневные кавалеры как-то вдруг стали пошлы при новом лице, как маленькие герои перед большим, который, как Кесарь, venit, vidit, vicit [196] внимание всех дам. Они ходили около ломберного стола, за которым он сидел, становились по очереди за его стулом, прислушивались к его словам и возбудили досаду и даже ревность в некоторых присутствовавших тут своих спутниках.
196
Венгерский магнат не привык, казалось, оковывать себя светскими бандажами. Он нетерпеливо ворочался на стуле, как будто заболели у него плеча, руки, ноги, заломило кости, разломило голову. Дамы надоели ему своими привязками в промежутках сдачи карт, хозяин и два барина, которые играли с ним, надоедали ему то мертвым молчанием и думами, с чего ходить, то удивлением, какая необыкновенная пришла игра, то время от времени рассуждениями о том, что говорит «журнал прений» и что говорят в английском клубе.
Хозяин играл глубокомысленно: по челу его видно было, как он соображал, обдумывал ходы; но ходил всегда по общему правилу игры. Отступать на шаг от правил он не решался: приятно ли, чтоб подумали, что он не знает самых обыкновенных, простых правил игры. Какой-то сухопарый, которого грудь была «рамплирована» декорациями, все хмурился на карты, спрашивал поминутно зельцерской воды и несколько раз жаловался на обеды в английском клубе.
— Я всегда на другой день чувствую себя не по себе, — говорил он, не обращая ни к кому своих слов, как признак сознания собственного достоинства.
— А какая уха была, князь, — заметил хозяин, ударяя всею силою голоса на слово уха. — Какая уха была!
— О-о-о! Надо отдать справедливость, — прибавил тучный барин, сидевший направо от Волобужа. — Уха недаром «нам» стоила две тысячи пятьсот рублей!
— Как же, весь город говорил об ней! — сказал один молодой человек с усиками, в очках.
— Весь не весь, а все те, которые ели ее, — отвечал, нахмурив брови, тучный барин.
— Такому событию надо составить протокол и внести в летописи клуба, — заметил снова молодой человек с колкостью, отходя от стола.
— А вот наймем протоколиста, — сказал тучный барин, — какого-нибудь восторженного поэта, — прибавил он вполголоса.
— Браво, Иван Иванович, — сказал, захохотав, хозяин, — это не в бровь, а прямо в глаз.
— Нет, вы не жалуйтесь, князь, на стол в клубе. Для такого стола можно раз или два раза в неделю испортить желудок, — продолжал Иван Иванович прерванную речь свою.
— Ваш, однако же, нисколько, кажется, не портится, — сказал князь.
— Напротив, случается; но у меня есть прекрасные пилюли, и я, только лишь почувствую «несварение», тотчас же принимаю, и оно… очень хорошо действует.
— Завтра я непременно обедаю в клубе, — сказал хозяин.
— И прекрасно! Знаете ли что: вот, как мы теперь сидим, так бы и завтра повторить партию. Как вы думаете, князь?
— Я согласен.
— А вы? Вы не откажетесь завтра обедать с нами в клубе? — спросил Иван Иванович, обращаясь к Волобужу.
— С удовольствием, — отвечал Волобуж, — я так много и часто слыхал и за границей об английском московском клубе, что меня влечет туда любопытство.
— О, вы увидите, — сказал хозяин, — это удивительное заведшие.
— Академия в своем роде! — прибавил молодой человек в очках, проходя мимо и вслушиваясь в разговор.
— Это несносно! — проговорил тихо хозяин, уплачивая проигрыш.
— Охота вам приглашать этого молокососа, — заметил так же тихо Иван Иванович.
— Хм, жена, — отвечал с неудовольствием хозяин, вставая с места.
— Разлад полов и поколений, — сказал тихо и Волобуж, обращаясь к молоденькой даме, которая польстила его самолюбию.
— Отчего же разлад?
— Разлад, а говоря ученым языком, разложение организма.