Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Стало смеркаться; незнакомка исчезла, и Рамирский задумчиво пошел в галерею, где Чаров бушевал уже в кругу приятелей.
— Кто эта девушка, которую мы встретили и которой вы кланялись? — спросил Рамирский.
— Какая девушка? это не девушка, — отвечал Чаров, раскинувшись на диване с улыбкой самодовольствия.
— Не девушка? — проговорил Рамирский, взглянув на Чарова и невольно содрогнувшись.
— Какая же девушка! дама en forme. [258] Вот эта тухлятина, что с ней шел, ее муж… у-урод!..
258
Толпа молодежи захохотала. Подобные выходки Чарова тешили всех.
Рамирский невольно припомнил отвратительную наружность, высказывающую явно нечистую душу официального лица, представил себе судьбу молоденькой незнакомки, и ему стало страшно за нее.
— Правда, — сказал он на слова Чарова, — посягать на счастие жизни то же преступление, что посягать на самую жизнь. Поражать кинжалом и напоять медленно действующим ядом — то же убийство.
— Ага! — крикнул Чаров, — что, правду я сказал?… Поедем.
Во всю дорогу Чаров с досады и нескольких бокалов шампанского заносился на словах, и как ни желал Рамирский узнать его отношения с Нильской, но никак не мог извлечь смыслу из его апофегм. [259]
— Не правда ли, что чудо? а?… У-урод, черт его носит!..
— Премиленькая женщина, — задумчиво отвечал Рамирский.
— Воплощенная, братец, добродетель!.. а во всем прочем, чудо, братец, как бы тебе сказать… цветок, который посажен в навоз… Воплощенная добродетель… ничего с ней не сделаешь… Это ужасно как бесит каждого порядочного человека… Надо непременно пересадить ее.
259
[259] Изречений (греч.).
«Тебе и пересадить, — подумал Рамирский, — на бесплодную свою почву».
Как ни отстранилось в нем внезапное чувство от быстро мелькнувшей надежды и прав на любовь, но он не мог отказаться от предложения Чарова познакомиться в доме княгини, тетки Нильской.
Стоит только прикоснуться друг к другу двум каплям воды — и они сольются непременно.
Без всякой цели, без всякого умысла привлечь к себе душу Нильской, Рамирский невольно вдавался в желание сблизиться с ней. Отношения ее с Чаровым, которых он не понимал, тревожили его.
«Я по крайней мере отвлеку ее от соблазна», — думал он с чувством ревности к Чарову.
Быстрое сочувствие Нильской показалось ему странно, подозрительно: «Для нее все равны!» — подумал он.
Между тем Степан Ануфриевич заболел и волею божиею помре. Нильская свободна. В Рамирском родилась мысль о благе владеть этой женщиной; но вместе с этим усилилась ревность, как будто по какому-то уже праву. Он не мог забыть слов Чарова перед поездкой в Павловское. Они его смущали.
«Ангел она или демон? Кто ее узнает в этом обществе, в этом хаосе добра и зла. Как испытать?» — думал он и развил сам в себе чувство подозрения до отчаяния, стал примечать, следить, испытывать каждый взор, каждое слово, каждое движение, но ничего не мог понять. Видел все признаки любви, стоило только сказать слово, но он боялся решительных объяснений.
Рамирский не знал светской женщины, раздраженной, напуганной чужими опытами коварства, которая, боясь и сама быть жертвой доверчивого своего сердца, придерживается за кого-нибудь, чтоб в случае, когда обманчивый, ложный друг отнимет руку, не упасть со стыдом и убитым самолюбием.
— Скажите мне, Чаров, правду, — сказал он мнимому сопернику своему.
— Что такое? — спросил Чаров.
— Мне необходимо
Он настолько уже занят был Нильской и по самолюбию уверился в ее взаимности, что взглянул на Рамирского, как на жалкого несчастного влюбленного, которого даже по чувству человеколюбия должен разочаровать в тщетных надеждах.
— Мои отношения с Нильской? — повторил он, изменив к на с, — довольно интересны.
— Вы можете быть уверены в моей скромности.
— Я понимаю, в чем дело; вы хорошо сделали: предосторожность вовремя — не худо.
— Вы говорите по совести?
— Хм! Прочтите, — сказал Чаров, вынув из шкатулки небольшую записку.
Рамирский, содрогнувшись, развернул и прочел несколько строчек, написанных по-французски:
«Вы меня так обрадовали, что я целую вас тысячу раз. Не забудьте, что сегодня ввечеру мы вместе у общей нашей приятельницы Варвары Павловны. Она вас хочет лично благодарить.
Эти все нежности были просты сами по себе и вызваны радостию, что Чаров, по просьбе Нильской, имел случай доставить место мужу Варвары Павловны. Но Рамирский не мог понять смысла этой записки иначе как ревнивым чувством. Он бросил ее на стол и сказал:
— Довольно, прощайте!
«Зачем же все это было? — спрашивал он сам себя, выезжая через несколько дней из Петербурга, — неужели для того, чтоб нарушить во мне навсегда веру в женское сердце?…»
Чтоб потушить в себе безнадежную страсть и обратить скорее в сон грустную действительность, Рамирский просил о переводе в черноморский флот, где прежде служил мичманом, а вскоре, по вызову престарелого отца, вышел в отставку и поселился в своем имении.
«Здесь, — думал он, — может быть возвратится здоровье моего сердца. Здесь, вдали от света, от искусственной жизни, посреди самой природы и простоты нравов, верно сохранилась и чистота нравов».
Между тем Нильская, которую уже лелеяло благотворное чувство первой любви, не понимает, отчего нет Рамирского день, другой, третий; что с ним сделалось?
Ожидания сердца — мучительные ожидания. Оно все изобьется, дух возмущен, чувство настороже, мысли выбегают навстречу — и все нет, и все нет, и, наконец, не будет, никогда не будет!
У старой княгини, тетки Нильской, у которой она жила по смерти мужа, собрались на вечер обычные гости. Час съезда давно прошел; преферанс — аристократическое занятие от «нечего делать» и от «нечего говорить» — шел уже своим чередом. Нильской следовало бы занимать всех dames и messieurs, в которых душа была еще не усидчива, чувства искали иного выигрыша; но она жаловалась на головную боль, каждый проезжающий экипаж по улице сотрясал ее нервы, малейший стук у подъезда, топот и шорох шагов в зале приводил ее в содрогание; звонкий голос Чарова тревожил ее и как будто мешал вслушиваться в звонок, повещающий о приезде гостя. Несмотря на это, ее обступила толпа дам, жужжащих своими jolies paroles, [260] и кавалеров, гремящих своими grossi?re?s aimables. [261]