Приключения Ромена Кальбри
Шрифт:
В эту ночь под родной кровлей мне спалось далеко не так крепко и спокойно, как вчера, в пустынной равнине Доля.
Глава VIII
Я проснулся, едва услыхал пение петухов на деревне и шум прилива о прибрежные скалы. Тотчас же вскочил, тихонько собрал в узелок свои вещи и выбрался из рубки на двор.
Я боялся, чтобы не разбудить мать, или чтобы
В моем плане бегства в Гавр я никак не мог предвидеть одного — именно как мне будет трудно расставаться с матерью и с родным домом!
Когда я подошел к изгороди, отделяющей наш двор от далеко уходящих вдаль ланд (песчаных открытых равнин у моря), я почувствовал, что ноги меня дальше не несут и остановился. Сердце положительно разрывалось на части от горя при виде знакомой любимой картины, меня окружавшей. Петухи громко распевали у нас на задворках, соседние собаки, разбуженные шумом моих шагов, стали лаять и перекликаться в предрассветной тишине, я слышал, как позвякивали на них цепи.
Хотя домик наш еще окутывало темнотой, но на горизонте за дюнами уже занималась узкая белая полоска зари. Кусты густого терновника, росшего у нашего плетня, вполне закрывали меня, а сам я мог все видеть, что у нас делалось во дворе, я решил дождаться, когда мама пойдет на работу, чтобы поглядеть на нее еще хоть раз.
Пока я с замиранием сердца ожидал ее выхода из дверей, все мое детство пронеслось передо мной в целом ряде воспоминаний.
Самым ярким из них была, конечно, память об отце, о ночах, когда он убаюкивал меня песенкой моряков: «Корабль подходит к прибрежным скалам; корабль бросает якорь! — раздавалось в моих ушах. — Тир лир, лир, лир»…
Потом воспоминание о первой чайке, которую я изловил со сломанным крылом, вылечил, и она понемногу сделалась ручной, и так привыкла ко мне, к дому, так полюбила нас, что прилетала есть у меня с руки.
Потом вспомнились мне наши мучения с матерью во время бурь, ночью, когда отец бывал в плавании; молитвы перед восковой свечкой, зажженной у образа Богоматери; затем радость по возвращении отца домой, счастливая жизнь втроем, и его неожиданная геройская смерть. Какое это было страшное горе, когда его не стало…
Слезы и тоска матери первое время после катастрофы, затем мои побеги из школы, скитанья по берегу, встреча с г. Бигорелем, счастливая и беззаботная жизнь у него на острове; все это прошло одно за другим в моей душе и все это было неразрывно связано с клочком земли, на котором я родился, и сам составлял как бы частицу этого окружавшего меня мира. И вдруг я решился со всем этим дорогим прошлым и настоящим расстаться! Но вслед за этими отрадными воспоминаниями волной нахлынули и другие: о последних месяцах жизни у дяди, холод, голод, одиночество, вечное писанье скучных и непонятных для меня бумаг; наконец последние незаслуженные побои, горечь обиды, несправедливость дяди — все это переполнило невыразимой горечью мою душу.
Страх снова вернуться пленником
Можно себе представить, что ожидало меня в доме дяди после моего побега, если и до этого проступка жизнь в Доле была невыносимой пыткой. Я невольно вздрогнул и оглянулся…
Огонь на маяке погас. Море засветилось под первыми лучами солнца. Над крышами домов потянулись из труб полосы желтоватого дыма. В воздухе послышался стук башмаков о прибрежные камни.
Деревня просыпалась, а я все еще оставался на месте, охваченный сомнениями и борьбой.
Я чувствовал себя в эту минуту бесконечно несчастным: страсть к морю и страх перед дядей манили меня по ту сторону изгороди, в туманную даль, а привычка к родному месту, страх неизвестности, мучения голода, испытанные вчера, дорогой из Доля, и главное — горячая любовь к матери толкали меня вернуться домой, броситься в ее объятья и остаться!..
В это время раздался церковный благовест. Еще первые звуки колокола не успели растаять в воздухе, как калитка отворилась и матушка вышла совсем одетая, чтобы идти на работу. В одну секунду у меня промелькнула мысль: — куда она повернет? — на деревню, к морю или же в противоположную сторону на вершину фалезы (дюны) в небольшой пригород, где жили исключительно землепашцы и торговцы.
Если она останется работать в деревне, то спустится ближе к морю и пойдет от меня, если же повернет в направлении дюны, то ей придется проходить как раз мимо изгороди, за которой я спрятался, тогда я не выдержу дольше и останусь с ней. Это была тяжелая минута. Пусть сама судьба распорядится за меня, думал я.
С замиранием сердца я увидал, что она повернула к морю, то есть осталась работать в деревне.
Я замер на месте и, задыхаясь от волнения, следил за ней, пока ее фигура не скрылась за первыми домами, и только изредка между зеленью кустов мелькал высокий белый чепчик. Итак, судьба моя была решена.
Солнце взошло над дюной и осветило ярким светом всю окрестность. Под его лучами старый мох на крышах отливал зеленым бархатом; кое-где виднелись желтые кусты заячьей капусты. Благовест продолжал раздаваться в чистом утреннем воздухе. С моря потянуло ветерком, запахло соленой водой, водорослями, мне показалось, что я ощущаю на губах и во рту знакомый, солоновато-горький жесткий вкус морской воды, ждать дольше становилось опасно; ни о чем больше не думая, я пустился бежать со всех ног через пустое поле, которое начиналось сейчас же позади изгороди нашего двора.
Я бежал до тех пор, пока совсем не выбился из сил, и поневоле присел под деревом. Равнина была совершенно пустынна, я не рисковал больше никого встретить из жителей Пор-Дье, деревня давно скрылась за горизонтом. Темная фигура таможенного часового одна мелькала на прибрежном утесе, но это было не опасно, он не мог покинуть своего поста на берегу, да по всей вероятности даже не заметил меня.
Мне предстояло решить важный вопрос: как идти дальше — вдоль морского берега или же, наоборот, по большой дороге, в глубь равнины. Двухдневный опыт ясно показал мне, что большие дороги мало пригодны для человека с пустым карманом. Каким образом и чем я буду кормиться, пока доберусь до Гавра?