Приключения русского дебютанта
Шрифт:
— Паспорт!
Владимир наконец выдохнул. Ни с того ни с сего вспомнилось, что у него не советский паспорт, в котором была бы указана национальность «еврей», и в этом обстоятельстве он увидел лазейку. Нет, не может быть, чтобы все так закончилось. Целая жизнь, его маленькое особенное я, существование, чьим вечным лейтмотивом была именно хрупкость, — все сгинет в руках этих уродов?!
— Нет! Нету паспорта!.. Сурок! — громко позвал он, глядя на дверь бара.
Главарь обернулся к своей гвардии.
— Яки язык? — пролаял он. Это было столь похоже на русский, что Владимир понял без перевода.
— Турецки, — весело ляпнул один из скинхедов, ударяя кулаком по раскрытой ладони.
Интеллектуал снова вперил взгляд во Владимира. Его
— Ты из Аравии!
Аравия. Аравия! Неужто они охотятся на семитов иной разновидности?
— Не Аравия! — крикнул Владимир, размахивая руками в опасной близости от физиономии главаря. — Америка! Я — Америка! — Он обрадованно припомнил экстремистский пыл некоторых одноклассников-сионистов из Ивритской школы. — Аравия, тьфу! — И плюнул… к несчастью, на ботинок главаря. — Ислам… — Он приставил палец к виску, имитируя курок, и выстрелил: — Бум! — Хотя ему следовало бы стрелять не в себя, а в воображаемых арабов, например.
Этот жест самоприговора вызвал смех в рядах молодчиков, но его скоро заглушило шумное враждебное сопенье, и санитарный кордон вокруг Владимира, призванный очистить этнос, уплотнился. Кое-кто из хулиганов уже расставлял ноги, чтобы крепче удерживать равновесие во время грядущего погрома, учиненного ради одного-единственного человека.
— Послушайте, — Владимир больше не мог сдерживать слез, перед глазами все плыло; трясущимися руками он вынул бумажник из джинсов, — минутку… Пожалуйста, вреда вам от этого не будет… Взгляните… «Американ Экспресс»… «Американ Экспресс»… А это водительские права штата Нью-Йорк Вы, господа, когда-нибудь бывали в Нью-Йорке? Я знаю там кучу скинхедов. Бывает, мы в Чайнатауне черт-те что выделываем…
Главарь изучил подношения, затем жестом, в котором Владимир сквозь предательские слезы усмотрел дурной знак, сунул все в свой бумажник, отступил чуть назад и кивнул тому месту, где только что стоял.
— Прошу вас, — произнес Владимир по-столовански. И собрался повторить.
Кулак врезался в его правый глаз, но, прежде чем он ощутил боль во всей ее полноте, ему почудилось, что он взлетел, а потом тело шмякнулось о землю, в пояснице что-то хрустнуло, и сотни окончаний запылали от боли, прогремел мощный клич, хотя он не разобрал, что именно кричали («ура»?), и тут же балка, как ему померещилось, рухнула на его грудную клетку, затем другая, третья на каждый бок, вспышки по-детски яркой желтизны, сгустившейся во тьму, и чистый осадок боли, а затем кто-то прыгнул на его сжатый кулак, и — боже мой, боже мой — снова хруст, хруст, который отдается глубоко в горле, и снова клич («ура»?), Морган… проснуться в Праве, shto takoie? на каком языке? pochemu nado tak? Господи, только не это, svolochi! надо дышать, nado dyshat', дыши, Владимир, и мама принесет тебе… zhirafa prinesyot… плюшевого жирафа… уа hochu zhit'! я хочу жить! продолжать существовать, открыть глаза, убежать, сказать им «нет!»…
— Нет!
Владимир поднял разбитый кулак и замахнулся, но цели так и не обнаружил. Одновременно открылись глаза, и он увидел две фигуры, стоявшие в пятне света, падавшего из бара. На мгновение его взгляд сфокусировался, снова расплылся и с усилием, вызывавшим невероятную пульсирующую боль, волной прокатившуюся по позвоночнику, опять обрел четкость. Он не мог разглядеть выражения их лиц, но ясно было, что Гусев кивает, а Сурок смотрит прямо перед собой. Перед глазами блеснула стальная подкова на каблуке, надвигавшемся на его лицо, и Владимир произнес на двух языках разом:
— Come on. Давай.
2. Более счастливые времена
Он идет из ее общежития; впервые они залезли друг другу в трусы. Он идет по городской площади, методично озелененной конгломератом деревьев, газонов и цветочных клумб, за которыми ухаживает Средне-Западный колледж из снисхождения к традициям менее прогрессивных восточных собратьев. Утро. Облака почти дотягиваются до верхушек безлистных дубов, неизвестно откуда капает дождичек, видимо,
На Владимире тяжелое коричневое пальто, купленное матерью, опасавшейся здешнего чудовищного климата. Сегодня, в отличие от морозного вчера, он расстегнул все пуговицы на пальто, запихнул шарф в карман, игнорируя давнее материнское напутствие: «Ни в коем случае не забывай об осторожности, когда на улице вдруг потеплеет, Владимир. Такая погода — молчаливый убийца, как венерическая болезнь». Но матери нет поблизости, и он волен подхватить хоть простуду, хоть гонорею.
Эта мысль особенно развеселила его, и он, остановившись посреди площади, подносит руку к носу, — ту, что недавно побывала внутри практичного хлопчатобумажного белья его новой девушки; на руке даже появилось раздражение от того, что она терлась об эластичную резинку. Потом он нюхает другую руку для сравнения: что за животные запахи таит в себе эта стильная, хорошенькая уроженка Чикаго с модной стрижкой «паж» и твердыми марксистскими убеждениями.
Аве Мария! Впервые он засунул руку туда. Ему всегда казалось, что «первый раз» случится с зачуханной, толстой, ужасно одетой девчонкой, напуганной еще сильнее, чем он сам. А теперь все переменилось. Теперь он стоит посреди площади, обдумывая то, что произошло, оценивая свою удачу путем различных арифметических действий: вычитая Ленинград, деля на Баобаба, прибавляя уроженку Чикаго и умножая на зарождающуюся способность отринуть прошлое и стать Образованным Американцем, пресыщенным, но безусловно счастливым супергероем.
Приятное мгновение на городской площади длится столь долго, что он будет вспоминать о нем даже тогда, когда подробности той первой возни с чужими гениталиями утратят ясность. Вспоминать он будет вот что: птицы, сбитые с толку погодой, заливисто чирикая, жмутся к безлистным деревьям, ветки скрипят и трепещут под птичьим весом, словно их тоже реанимировало тепло; голый кустарник, пышный и высокий, тянется вдоль увитого плющом розового гранита собора при колледже, недавно преобразованного в штаб студенческого союза; неовикторианские башенки здания гуманитарных факультетов, где некогда шумели пинчониты и ачебианцы [61] и где ныне царит интеллектуальная скука, накатывающая каждый весенний семестр. Да, эта картина, эта прекрасная и ни на что не похожая флора и фауна наконец принадлежат ему. Колледж им. Владимира, основанный в 1981 году последней волной ленинградских «зерновых» евреев; они высадились в аэропорту им. Кеннеди и проникли на тысячу верст вглубь, дабы смешать своих сыновей и дочерей с мягкой и расплывчатой либеральной элитой Нового Света. Спасибо мамочке и папочке Гиршкиным за $25 000 годовых, покрывающих плату за обучение и прочие расходы. В итоге все окупится. Я их не разочарую.
61
Пинчониты — поклонники Томаса Пинчона (р. 1937), американского писателя, чьей главной темой является человеческое отчуждение в хаосе современного города. Ачебианцы — приверженцы Чинуа Ачебе (р. 1930), нигерийского писателя, пишущего по-английски, но склонного опираться на устную традицию нигерийских племен.
Убедившись, что на площади он стоит один в блеклом утреннем свете, Владимир обнимает себя так крепко, как, по его представлениям, станет обнимать его всю ночь уроженка Чикаго, когда окончательно влюбится в него и когда они начнут сколачивать планы женитьбы после окончания колледжа. Пока же свою первую ночь они провели спиной друг к другу, в основном потому, что каждый смущался смотреть в лицо другому, и теперь у Владимира болело тело в разных местах с непривычки к ее брошенному на пол матрасу. Но боль радует его, она — доказательство того, что с ним приключилось; к тому же он пока понятия не имеет, сколь много в запасе у любви изощренных наказаний, огромных штрафов за неумышленное несоблюдение ее уложений или оказание доверия тому, кто его не заслуживает. Хотя, если честно, тело ломит дико. Потому он решает отправиться к себе в общежитие, где соседа по комнате, доброго и прилежного еврея из Питтсбурга, не возмутит приглашение воскурить травки по столь особому поводу. А потом он немного поспит, давно пора.