Приключения студентов [Том I]

Минцлов Сергей Рудольфович

— Входи, входи, ждем!.. — произнес он.

Марк перешагнул через порог и очутился в низкой длинной комнате, освещавшейся только одним окошком. Несмотря на яркий день, половина его тонула в сумерках — солнечные лучи не проникали в глубину уличных ущелий. Вдоль стен, прямо на каменном полу, лежали набитые соломой, сплющенные и рваные тюфяки; поверх каждого валялась либо куртка, либо плащ, заменявшие простыни и одеяла; подушками служили узелки и походные сумы. У окна боком стоял простой дубовый стол; на нем чернели грифеля и стопка тонких, с изломами по краям, аспидных плит, служивших вместо драгоценной бумаги. По обе стороны стола имелись коротенькие лавки, но разместиться на них могли не свыше четырех человек.

Никакой другой мебели в комнате не было, между тем обитателей в ней, кроме Адольфа и Мартина, находилось еще пять человек, все на подбор рослых молодцов.

Марк познакомился со всеми, и Мартин указал ему на один из тюфяков у стены.

— Вот твоя постель — восьмая! — сказал он. — У нас артель, и мы все дела ем сообща; каждый вносит свой пай… — А старшим выбран я, со мной и будешь вести все счеты!

Марк покраснел.

— У меня сейчас очень мало денег, — ответил он.

— А у нас, думаешь, их много? — возразил Мартин. — Бо- гатых–то разве десятка два на весь университет, а все остальные сами себе хлеб добывают! Когда есть что жевать — мы учимся; нет — по монастырям идем петь, прелаты и монахи нас любят! [5] А кто не может — предсказаниями занимаются, сказки рассказывают, книги списывают; есть и такие, что милостыней питаются: всячески перебиваются люди!..

5

Особенно резко выработался тип странствующого студента в XII веке. Бедняки–схоластики платили монастырям и др. латинскими песнями; некоторые превратили их в свое ремесло и получили прозвище ваган- тов или же голиардов. Они бродили поодиночке и целыми обществами от одного епископа и монастыря к другим; языком они стеснены не были, т. к. все говорили по–латыни; епископы, ведшие веселую жизнь, любили их и призывали даже записывать ях песни наряду с разными занимательными рассказами в сборники.

Некоторые из таких застольных песен до сих пор поются студентами. Очень интересны и ядовиты сатирические песни голиардов, часто направленный против духовенства и Рима.

Шутка их: «Если звательный падеж вызвал тебя в Рим и винительный хочет низложить тебя, привлеки к делу дательный и тогда отпустит тебя творительный».

Была у них и шуточно–сатирическая проза–пародии на буллы, мессы, евангелия, заповеди и т. д.; постоянно упоминается в них Бахус. Развитие этого рода сочинений вызвало разрыв их с церковным обществом и студенты получили новое прозвище «рибальди» (негодяй); в конце XIII в. они уже были в полном упадке, а в XV в. голиарды превратились в нищенствующих студентов, занимавшихся плутнями и чернокнижием. '

— А как же с лекциями? — недоуменно спросил Марк.

— Потом наверстываем; от товарищей узнаем!.. Конечно, год–другой лишний приходится из–за этого поучиться… торопиться некуда!

В коридоре раздался шум и смех; дверь отворилась, и вошла кучка студентов.

Жизнь втянула Марка в колею.

ГЛАВА XIX

Ян с тонким бронзовым обручем на лбу и волосах сидел на толстейшем чурбане у самого окна полутемной мастерской и усердно постукивал молоточком по чекану, кончая заданную ему пробную работу; в ряд с ним за тем же занятием размещались четверо молодых людей.

В мастерскую то и дело заглядывали и входили посетители, рассматривали вещи, спорили, но Ян только мельком кидал на них взгляд и опять погружался в свое дело. Полный, благодушного вида, седовласый хозяин — Пиетро Бонавентури — стоял у дубового прилавка, навалясь на него, как обвал горы, и что–то объяснял нескольким синьорам.

Яну вдруг почудился свежий и звучный женский голос; он

оглянулся и увидал, что хозяин показывает какие–то серебряный вещи молоденькой девушке и пожилой даме. Ян чуть не выронил молоток — девушка была та самая, что вместе с отцом уже дважды встречалась ему. Кровь начала приливать к щекам Яна; чтобы скрыть это, он еще ниже склонил над работой голову, молоток его застучал усерднее.

— Уж не знаю, что еще показать синьорите?.. — разведя руками, сказал Бонавентури. — Вам труднее угодить, чем святому Петру! Разве взглянем на то, что делает мой новый помощник… Вещь еще не готова, я говорю про замысел!..

Он подошел к Яну и взял у него из рук небольшой серебряный стакан с округленными боками и уже покрытый с одной стороны вычеканенными изображениями.

— А ведь хорошо!! — от души вырвалось у старого ювелира. Он приподнял в руке стакан и, видимо, стал любоваться им. — Есть талант!.. Эта вещь украсит любой стол!..

— Да… очень недурно!.. — согласились обе дамы, и Ян, негодуя на себя, почувствовал, что опять краснеет.

— Этот стакан я возьму!.. — заявила девушка. — Когда он будет готов?

— Я думаю, послезавтра, не раньше… — ответил Бона- вентури, взглянув на Яна.

— Завтра!.. — вырвалось у того.

Хозяин опять посмотрел на него.

— Завтра так завтра!.. — согласился он. — Если так, то он же и принесет его вам.

Гостьи простились и ушли, сопровождаемый слугами, ожидавшими их на улице.

Бонавентури проводил их до порога и обратился к Яну:

— Не хотел я говорить при синьорите Габриэлле… — заявил он, — а теперь скажу — тише, брат, едешь — дальше будешь!.. А рука у тебя верная и чутье есть, но в рисунке имеются промахи — видно, и тут торопился! Смотри, например, на эту руку, она чуть длинна; больше всматривайся в пропорции людей! А в общем, я доволен: оставляю тебя у себя в мастерской! Будешь усерден — станешь настоящим мастером… Ну, посмотрите и вы все, — продолжал Бонавентури, передавая стакан товарищам Яна.

Один из них — неприветливого вида, со сросшимися на переносье черными тонкими бровями — мельком взглянул на стакан и с недовольной гримасой отстранил его от себя рукою; трое остальных отнеслись к работе новичка с горячим одобрением.

К сумеркам работа в мастерской прекратилась; толстую наружную дверь заперли железным засовом; Ян, закрывавший ставнем окно, на минуту задержался у него. Улица уже опустела; в двух–трех местах на ней, будто выходцы из ада, куда–то спешили темные человеческие фигуры; лица их, озаренные раскаленными углями, лежавшими в глиняных чашках, казались огненными: обыватели, не подбросившие вовремя дров на очаг, бегали за огоньком к соседям.

С закрытием ставень домашняя жизнь резко отмежевывалась от уличной, становившейся совсем чуждой и даже враждебной.

По обычаю тех времен, подмастерья и хозяева обедали и ужинали вместе в кухне — самой обширной комнате в доме; освещалась она очагом, а иногда по вечерам и сальною свечкой, горевшей в огромном, как блюдо, медном подсвечнике. На темных стенах красовались ряды полок, тесно уставленных всевозможной посудой; прислуживала хорошенькая, румяная и черноглазая Моника, приходившаяся дальней родственницей бездетной хозяйской чете.

Старый Бонавентури любил поговорить и, если был в духе, то после ужина, за стаканом вина, часто заводил рассказы о разных интересных делах и приключениях и о чертовщине. Эти последние бывали так страшны, что подмастерья сидели с побледневшими вытянутыми лицами, а хорошенькая Моника застывала, где пришлось, с раскрытым ртом и побелевшими, как от инея, щеками.

Тогда вмешивалась жена Бонавентури — полная, седовласая приветливая старушка.,

— Полно тебе людей пугать… спать пора!! — заявляла она, подымаясь со стула. — Ишь, до чего доболтались — лиц ни на ком нет!